Страница 21 из 67
Вступив в командование, Кутузов, как тогда говорили, на бога надеялся, но сам не плошал. Он формировал, обмундировывал, вооружал и обучал тысячи солдат и ополченцев.
И все, кто был очевидцем его деятельности, в «един глас» свидетельствовали: старый генерал частенько говаривал: «Бог–то бог, да и сам не будь плох».
И он не плошал.
8 августа царь Александр I вынужден был назначить Кутузова главнокомандующим.
Сохранилось предание, что вечером 8 августа, когда Михаил Илларионович был в доме своего племянника Логина Ивановича, жена его спросила нового главнокомандующего:
— Неужели вы надеетесь разбить Наполеона? Михаил Илларионович усмехнулся:
— Разбить? Нет. А обмануть сумею.
(Потом говорили, что Наполеон, узнав о назначении Кутузова главнокомандующим, воскликнул: «Старый лис Севера!»)
Наполеону доводилось и раньше сталкиваться с Кутузовым, и военное счастье в их взаимоотношениях было переменчивым. Если Наполеону и удавалось разбить Кутузова, то никогда такая победа не давалась легко. А случалось и обратное — Кутузову тоже не раз удавалось бить наполеоновских маршалов, и французский император хорошо об этом помнил.
Говорили и о том, что до Кутузова дошли эти слова Наполеона: «Старый лис Севера», — и он усмехнулся еще раз, сказав: «Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав».
11 августа, в воскресенье, отслужив в Казанском соборе молебен «на одоление супостатов», Кутузов выехал к войскам. Толпы народа стояли на пути его следования, засыпая Кутузова цветами и провожая сердечными пожеланиями успеха.
Так было на всем протяжении дороги: в Ижорах, в Новгороде, в Бронницах, в Яжелбицах, в Торжке. Всюду стояли тысячи мужчин и женщин, и священники выходили ему навстречу с иконами, и всюду сопровождал его торжественный гул колоколов, возвещавший грядущую победу.
Так петербургский молебен и торжественные всенародные проводы, совершавшиеся по старинной, веками освященной традиции, стараниями не очень добросовестных писателей и историков превратились в апофеоз церковных торжеств.
Второй факт связан с тем, что накануне Бородинского сражения вся армия участвовала в молебне, а перед молебном вдоль фронта войск несли «чудотворную» икону Смоленской Богоматери.
Об этом писал в «Войне и мире» Лев Толстой, и в одноименной многосерийной киноэпопее сцены молебна тоже не были обойдены. И в романе и в кино сцены эти органичны и впечатляющи. И, не будь их, не было бы полной правды. А неполной правды вообще не бывает. Что это за правда, если она обрублена или перекорежена?
И наконец, третий факт — история с сорока пудами серебра, которые по приказу Кутузова были посланы митрополиту Новгородскому и Санкт — Петербургскому на украшение Казанского собора.
История эта произошла в самом конце Отечественной войны — в последние дни декабря 1812 года.
23 декабря Кутузов писал из Вильно жене своей Екатерине Ильиничне: «Теперь вот комиссия: донские казаки привезли из добычи своей сорок пуд серебра в слитках и просили меня сделать из его употребление, какое я разсужу. Мы придумали вот что: украсить этим церковь Казанскую. Здесь посылаю письмо к митрополиту и другое к протопопу Казанскому. И позаботьтесь, чтобы письма были верно отданы, и о том, чтобы употребить хороших художников. Мы все расходы заплатим».
В письме к церковным иерархам Кутузов дополнял свое сообщение тем, что серебро это было вывезено французами из ограбленных церквей, и просил, чтобы его употребили на изображения четырех евангелистов. «По моему мнению, сим ликам было бы весьма прилично стоять близ царских дверей перед иконостасом, — писал Кутузов. — На подножии каждого изваяния должна быть вырезана следующая надпись: «Усердное приношение Войска Донского».
Посылка более чем шестисот килограммов серебра именно в Казанский собор не была случайностью. Этот собор занял в судьбе Кутузова особое место. Несмотря на то что освящен собор был лишь в конце 1811 года, ¦он оказался прочно связанным с жизнью Кутузова и его деятельностью в Отечественной войне.
Уезжая к армии, Кутузов именно здесь отстоял торжественный молебен, когда митрополит и притч Казанского собора молились о даровании победы русской армии.
Как бы предвосхищая назначение кафедрального собора Петербурга, скульптор С. С. Пименов поставил в ниши главного портика статуи воинов–святых — Владимира Киевского и Александра Невского, в честь которых в России были учреждены военные ордена.
В Казанский собор в 1812–1814 годах свозились трофеи Отечественной войны и Заграничного похода: 105 знамен и штандартов наполеоновской армии и 25 ключей от городов и крепостей Европы.
Посылая серебро митрополиту Новгородскому и Санкт — Петербургскому Амвросию, Кутузов помнил и о том, что духовенство Санкт — Петербурга пожертвовало 750 тысяч рублей на народное ополчение и что немало людей духовного звания записались в это ополчение ратниками.
Впоследствии Казанский собор стал и усыпальницей фельдмаршала. И его могила и в наши дни считается самой значительной реликвией этого собора–музея.
Конечно же, взнос Кутузова, сделанный им в конце 1812 года, сыграл свою роль, когда вопрос о том, где похоронить его прах, обсуждался с иерархами русской православной церкви.
А теперь о судьбе посланного в Петербург серебра. Серебро это пошло на украшение алтаря, хотя фигуры четырех евангелистов отлиты так и не были.
В голодные годы гражданской войны оно было переплавлено в слитки и выменено на хлеб.
Так подвиг донцов атамана Платова пережил второе свое рождение и это отбитое у французов серебро поистине полной мерой послужило отечеству.
Молитва была коротка, и отец, всегда заканчивая ее, крестился еще раз и немедля садился к трапезе, но на сей раз Ларион Матвеевич почему–то продолжал стоять, и собравшиеся за столом взрослые и дети тоже стояли. Бабушка вопрошающе поглядела на Лариона Матвеевича, но он, не замечая ее взгляда, продолжал стоять — высокий, хмурый, в парике и форменном офицерском сюртуке, задумчиво глядя в одну точку на середину стола. Наконец Ларион Матвеевич, быстро оглядев свою команду, как называл он всех их, когда пребывал в хорошем расположении духа, необычно как–то вытянулся, опустив руки по швам, будто стоял не перед «адами своими за домашним столом, а пред генералитетом в Военной коллегии.
И выражение лица его вполне тому соответствовало: был он строг, сосредоточен и даже немного торжествен.
И Миша вдруг догадался, что это не из–за приезда Ивана Логиновича, а больше в его честь одел сегодня батюшка и парик, и мундир и, кажется, говорить что–то станет тоже про него. И вправду: батюшка глухо кашлянул, а потом произнес каким–то не своим голосом — чуть сдавленным и будто осипшим:
— Садитесь все! — и чуть качнул ладонью, а сам остался стоять. — Хочу сказать всем вам нечто важное, — промолвил Ларион Матвеевич, и Миша понял, что сейчас речь пойдет о предстоящем его путешествии, и по лицам домочадцев догадался, что никто из них об этом еще не знает. — Нынче желанный гость в доме у нас. И пришел он к нам не просто так. А потому, что послезавтра уйдет в море и вместе с ним уйдет в море старший сын мой, Михаил.
Миша заметил в глазах бабушки испуг и тревогу, увидел, как схватила она салфет и стала мять концы, однако же молчала, не отрывая глаз от лица батюшки.
— Я хочу, — продолжал Ларион Матвеевич, — чтобы Миша уже нынче — на втором году отрочества — стал приготовлять себя к будущей своей службе. И не как–либо легкомысленно и неосновательно, но, напротив — сурьезно и вдумчиво.
«Что ж может получить для сего наш отрок в доме моем?» — спросил я намедни самого себя. И сам себе, как на духу, откровенно ответил: «Да ничего». И стало быть, надобно мне подыскать для него такой дом, где возрос бы не пустой лежебока, но полезный своему отечеству слуга. А что есть польза? Иные понимают сие, как польготы для себя, как некую собственную корысть или выгоду. Только мы — Голенищевы — Кутузовы — всегда видели собственную свою пользу в пользе своего отечества. А для того чтоб быть полезну, надобно прежде всего быть грамотну и постичь науки; а они труднодоступны и лишь тому покоряются, кто идет к ним вооруженный упорством, терпением и многим знанием.