Страница 22 из 67
Кроме того, надобно быть нравственну, ибо нрав человека столь же важен, как и его ум. Недаром говорится, что дух человека состоит из двух частей — ума и нрава. Их согласный союз образует совершенство духа, их разлад всегда ведет к упадку и того и другого. — И, обращаясь к Михаилу, сказал отец просительно и проникновенно: — Попробуй понять то, что скажу тебе, сын мой. Уповаю на то, что не по годам ты сметлив. А ежели не поймешь, то хотя б запомни. Станешь старше — разберешься.
Миша чуть сощурил один глаз и сжал левый кулак: манера эта сопутствовала затем ему всю жизнь, когда он над чем–либо крепко задумывался и пытался постичь нечто трудное.
— Итак, сын, запомни одно из важнейших правил человеческих: «Нрав должен быть умен, а ум — нравственен». Сие означает, что умом надобно подавлять в себе низкие страсти и призывать себя к свершению достойного и великого, а нрав должен побуждать ум действовать только в направлении чистом и благородном.
Миша, пожалуй, понял все, о чем сказал батюшка. И все же не то радовало его, что стал он уже способен постигать премудрости взрослых, но более всего то, что отец, произнося сейчас это напутствие, обращался к нему, как ко взрослому, и даже более того, выделял его из всех тех взрослых, что сидели за одним с ним столом, — от бабушки, Акима, Ириньи Ивановны, — уравнивая с собой и Иваном Логиновичем, и одновременно отделял его от Семена и сестренок, которым речь отца, конечно же, была совершенно непонятна, да и не для них, несмышленышей, предназначалась.
А это–то и делало Мишу подлинно старшим сыном и переводило из общества детей в общество взрослых. И — странное дело! — новое ощущение пришедшей к нему возмужалости тут же породило в Мише и новую мысль: «Оставлю крепость Семену, — твердо решил он, — пусть играет».
Отец же между тем продолжал:
— И когда задал я себе вопрос: «Кто же может дать Михаилу все это?» — то, перебрав в памяти всех, к сему способных, остановил я выбор на брате моем Иване Логиновиче.
— Да он же сам–то еще только–только из недорослей вышел! — вдруг воскликнула Прасковья Семеновна, перебивая сына, чего обычно за столом у Лариона Матвеевича не водилось.
И Миша, взглянув на бабушку, заметил на глазах ее слезы. «Стало быть, одному мне сказал папенька о своей задумке», — окончательно убедился Миша, и снова овладело им некое новое, дотоле неиспытанное чувство избранности, еще большей, чем прежде, когда ощутил он причастность к сонму взрослых. Теперь он перешел в еще одно состояние: он был не просто взрослым, но мужчиной, ибо ни бабушку, ни Иринью Ивановну отец загодя в свои планы не посвятил, а вот его уведомил и даже посоветовался.
Не оставил батюшка без внимания и слова, сказанные бабушкой.
— Недоросли, маман, — проговорил он с неудовольствием, — суть болваны и вертопрахи, а брат мой, Иван Логинович, есть российского флота лейтенант, и у него под началом не один матрос и унтер–офицер состоят, но, почитай, не один десяток. К тому же, маман, будет состоять при Михаиле дядькою Аким Прохорович, и я уж не знаю, чего еще должно мне в сей ситуации предпринимать?
Миша взглянул на старика денщика, и тот улыбнулся ему одними глазами — но сколь многозначительной была его улыбка! — и радость прочел в ней Миша, и любовь к нему, и заверение его в том, что все будет хорошо и новая их жизнь образуется не хуже прежней.
Миша вдруг вспомнил, как вчерашним вечером пришел отец в людскую и зачем–то позвал старика с собою. И Миша подумал: «А может быть, и с Акимом вчерась ввечеру батюшка насчет этого советовался?» И, даже решив, что так оно, наверное, и было, ощутил еще большую, чем накануне, радость оттого, что совет этот отец держал не с кем–нибудь, а с самым уважаемым и самым храбрым своим человеком — героем и кавалером Акимом Прохоровичем.
И не столько от слов его, коими он правильность принятого им решения мгновенно доказал, но более всего от тона его и особенно от того, что назвал он Прасковью Семеновну чужим политесным словом «маман», застольное общество поняло, что трактовать здесь более нечего и вопрос сей решен окончательно и бесповоротно.
Может быть, батюшка сначала намеревался сказать что–либо еще — назидательное и сентенциозное, но после реплики бабушки, сердито покраснев, сел и молча стал накладывать на тарелку телятину и салат.
Все схватились за вилки, и трапеза началась. Обед прошел в молчании, никто не произнес ни слова. Только Иринья Ивановна да бабушка шепотом наставляли маленьких, когда те начинали сопеть или чавкать или же хватали большие куски, которые съесть было им не под силу.
Миша ел чинно, более, нежели обычно, следя за тем, как держит он нож и вилку, стараясь не уронить ни крошки на малый камчатный плат — белоснежный сал–фет, — аккуратно заткнутый за ворот нового его камзола. Время от времени Миша ловил на себе грустные взгляды бабушки, одобрительные отца, ласковые дяди и ласковый взор домоправительницы.
— Ну, с богом, — проговорил отец, оканчивая обед, и все враз встали из–за стола, тихие и печальные.
Отец вышел из столовой первым и, обернувшись в дверях, позвал:
— Поди, Миша, к себе, собирай вещи в дорогу.
9
Войдя к себе в комнату, Миша тотчас же увидел на табурете у кровати новый дорожный сундучок.
«Разве у меня нынче день рождения?» — подумал Миша, ибо сколько он себя помнил, именно так начинался всякий день рождения и у него, и у Семена, и у Аннушки с Дарьюшкой; проснувшись, непременно обнаруживали они на табурете возле кровати какой–либо для себя презент — новую игрушку, или книжку, или иное что, однако ж непременно приятное и полезное.
Сегодня же на табурете стоял новый дорожный сундучок, да не какой–нибудь игрушечный или дитячий, а настоящий — с замком, со скобами и оковкой, такой же, как и у папеньки, какой брал он с собою, когда надолго уезжал из дому по делам службы.
«Наверное, папенька принес его сюда, когда ждал я брата, — подумал Миша. — Не бабушке же тащить его ко мне».
Он вспомнил забавки, цацки да лакомства, что приносила ему на дни рождения бабушка, и совершенно убедился, что этот подарок принес ему отец. И разговор, случившийся минувшим вечером в кабинете отца, снова вспомнился Мише, ибо он почувствовал прямую связь меж тем, что сказал ему папенька, и вот этим вот сундучком, стоявшим теперь перед его кроватью.
Миша подошел к сундучку и поднял крышку. Подарок был ах до чего хорош!
Такие сундучки были у офицеров, купцов и моряков — у всех, кого судьба носила по земле и по морю. Недаром называли сундук еще и «вольным ящиком» — всяк, кто имел его, будто братался с простором и волей.
Внутри сундучок разделен был на несколько отделений. В одном должно было возить провизию, в другом — запасную одежду, в третьем — документы и книги. Три малых отделения предназначены были для лекарств, дорожных часов и пистолетов.
Миша первым делом спрятал в сундучок игрушечный пистолет, а затем и одну из своих книжек. Имелось их у него немного: «Букварь», составленный, как было то прописано на заглавном листе, неким Карионом Истоминым, «Грамматика» Мелентия Смотрицкого, две книжки с картинками — одна немецкая, другая французская — и любимая им более прочих «Арифметика» Леонтия Магницкого.
Из всех этих книг Миша взял только «Арифметику», да и то не обе ее книги, а лишь одну — последнюю. «Арифметика», изложенная в общем–то непростым цер–ковно–славянским языком, довольно легко усваивалась Мишей, потому что он любил читать старинные книги. А все они были написаны тем же языком — другого русская наука еще не знала: латынь только–только обретала права гражданства. Он давно уже освоил первую книгу — «Арифметику политику, или гражданскую». Ему легко далось все в ней изложенное — и все четыре действия, и «како их правильность проверять», и трактат о древних еврейских, греческих и римских деньгах, о мерах объема, длины и веса в Пруссии и Голландии, о русских мерах и денежных единицах.