Шардик

— Только один вопрос, — сказал Кельдерек. — Что с Раду и детьми?

— Они все еще здесь. Я виделась с Раду. Он отзывается о тебе как о своем друге и товарище. Мальчик очень слаб и раздавлен горем. — Мелатиса сделала паузу. — Среди вас была маленькая девочка?

Кельдерек резко втянул воздух и кивнул.

— За Эллеротом уже послали, — сказала Мелатиса. — Других детей я не видела. Большинство потихоньку оправляется, но мне говорили, что некоторые из них совсем плохи, бедняжки. По крайней мере, за ними всеми заботливо ухаживают. А теперь тебе надо поспать.

— И тебе тоже, моя милая Мелатиса Путешествуй-Всю-Ночь. Нам обоим нужно хорошенько выспаться.

— Доброй ночи, Кельдерек Играй-с-Детьми. Смотри, уже совсем стемнело. Я попрошу старую Дириону, благослови ее господь, принести лампу и посидеть с тобой, пока ты не заснешь.

56. Погребение Шардика

Хотя уже наступила темнота, издалека доносился шум работы: ритмичные слаженные крики «Раз-два, взяли!», стук молотков, треск расщепляемой древесины, частые удары топоров. Где-то у реки слабо мерцал свет факелов. Один раз, когда тяжелый всплеск сопроводился особенно громким многоголосым выкриком, Дириона, сидевшая подле своей лампы, неодобрительно поцокала языком. Объяснять, однако, она ничего не стала, и немного погодя Кельдерек перестал гадать, какая такая военная потребность в срочной работе возникла вдруг у солдат в этом глухом краю, где никакой угрозы нападения не было. Он заснул, а по пробуждении увидел отраженные лунные блики на тростниковой крыше и Мелатису, сидящую около светильника. Где-то поодаль йельдашейский часовой прокричал «Все в порядке!» невыразительным, монотонным голосом человека, соблюдающего заведенные правила.

— Тебе надо поспать, — прошептал Кельдерек.

Встрепенувшись, девушка подошла к кровати, легко поцеловала его и с улыбкой кивнула в сторону соседней комнаты, словно желая сказать, что ляжет спать там, а в следующий миг вернулась Дириона. Но позже ночью, когда он с воплем пробудился от страшного сна о Геншеде, рядом с ним по-прежнему сидела Мелатиса. Мечась во сне, он ушиб раненый палец, от боли в глазах мутилось, и девушка утешала его, как малого ребенка или домашнее животное, по нескольку раз повторяя одни и те же фразы ласковым, уверенным тоном: «Ну-ну, мой хороший, сейчас все пройдет, сейчас пройдет… потерпи немножко, потерпи немножко, сейчас все пройдет…», и наконец он почувствовал, что боль и впрямь отступает. Когда первые лучи рассвета прогнали ночной мрак, Кельдерек тихо лежал без сна, прислушиваясь к ровному плеску реки и набирающим силу звукам утра — птичьему щебету, стуку горшков, треску сухих веток, ломаемых о колено.

Впервые с тех пор, как он покинул Ортельгу, осознал Кельдерек, звуки эти радовали слух и наполняли сердце предвкушением нового дня. Сытно поесть с утра, выполнить дневную работу, ввечеру возвратиться усталым к домашнему очагу, обнять любимую, говорить и слушать — человек, имеющий возможность жить такой жизнью, подумал он, владеет поистине бесценным сокровищем.

Однако, когда Мелатиса накормила его и сменила повязку на руке, Кельдерек снова крепко заснул и проснулся незадолго до полудня, разбуженный солнечным лучом, коснувшимся смеженных век. Невзирая на боль, он чувствовал себя бодрее — уже не беспомощной жертвой, во всяком случае. Через несколько минут он спустил ноги на пол, с трудом встал, держась за кровать, и огляделся вокруг.

Его комната и соседняя располагались на верхнем этаже довольно большой хижины: дощатые стены и пол, тростниковая крыша вроде ортельгийских, настланная на стропильные жерди из зетлапа. С восточной стороны, за изголовьем кровати, тянулась галерея с перилами, а прямо под ней протекала река.

Подхромав к перилам, Кельдерек оперся на них и устремил взгляд за Тельтеарну, на далекий дильгайский берег. Посередине сверкающего на солнце потока рыбачили мужики, натянув сеть между двумя челнами, а слева на мелководье, совсем близко, стояли и пили несколько тощих волов. Тишина царила такая, что немного погодя слух Кельдерека уловил чье-то легкое дыхание. Он заглянул в соседнюю комнату и увидел Мелатису, спящую на такой же низкой, грубо сколоченной кровати, как у него. Во сне она была не менее прекрасной: безмятежно сомкнутые губы, гладкий лоб, продолговатые веки — что две волны, набегающие на щеки темными росплесками ресниц. Любимая женщина, которая ради него почти не спала сегодня ночью и вообще не спала вчера. Возвращенная ему Шардиком, которого он проклинал и хотел убить.

Кельдерек вернулся на прежнее место и долго стоял, облокотясь на перила и наблюдая за медленно плывущими облаками и их отражениями в реке, гладкой как зеркало: когда две утки пролетели на фоне белого облака, описали в небе круг и устремились вверх по течению, он видел отражения в воде так же отчетливо, как самих птиц. У Кельдерека возникло ощущение, что он уже видел такое прежде, — только вот где и когда?

Он выпрямился, собираясь помолиться, но не смог поднять раненую руку, а через несколько секунд, одолеваемый слабостью, опять тяжело оперся на перила. Потом долгое время все мысли Кельдерека, не облекаясь в слова, вращались вокруг его собственного былого невежества и слепого упрямства. Однако, странное дело, мысли эти не угнетали, не вызывали в душе стыда и страдания, а под конец вылились во всепоглощающее чувство смирения и благодарности. Таинственный дар Шардиковой смерти, теперь понял Кельдерек, бесконечно больше всякого чувства личного стыда и вины и должен быть принят без мучительных размышлений о собственном ничтожестве — так принц, скорбящий о кончине отца, должен сдерживать свое горе и с полным самообладанием принять на себя как священный долг все заботы о государстве, ответственность за которое перешла к нему. Несмотря на все неразумие человеческое, Шардик выполнил свою миссию и теперь вернулся к богу. Предаться сейчас печали и раскаянию для бывшего жреца Шардика — все равно что снова отступиться от его воли, когда священная истина, сокрытая в явлении божественного медведя, еще должна быть постигнута через молитву и размышление. «А потом? — подумал Кельдерек. — Что потом?»

Прямо под ним, на пустом берегу, лежали обкатанные временем камни. Мир и впрямь очень стар, смутно мелькнуло у него в уме. «Сделай со мной все, что ты замыслил, — прошептал он. — Я жду, я готов наконец».

Рыбаки уже вернулись на берег. В деревне внизу не было видно ни души — странное для полдневного часа затишье. Услышав приближение солдат, Кельдерек не сразу распознал шум. Потом, когда они подошли ближе, общий шум распался на отдельные звуки: топот ног, звон снаряжения, голоса, покашливание, громкая команда, резкий окрик тризата. Похоже, солдат много, больше сотни, предположил он, и все явно в полном боевом снаряжении. Мелатиса не проснулась, когда отряд прошагал мимо, вне его поля зрения, с другой стороны от хижины.

Едва топот ног стих в отдалении, как внизу вдруг послышалась йельдашейская речь. Потом в дверь постучали, Дириона открыла и произнесла несколько слов, но слишком тихо, чтобы разобрать хоть одно. Заключив, что йельдашейцы покидают деревню, и гадая, знала ли Мелатиса о таком их намерении, Кельдерек стал ждать, и в самом скором времени по лестнице в дальнем конце галереи поднялась Дириона. Дойдя до середины комнаты, она наконец увидела Кельдерека и бранчливо велела сию же минуту лечь обратно в постель. Улыбнувшись, он спросил:

— В чем дело? Что происходит?

Да ничего такого, просто молодой офицер, — ответила старуха. — Велел отвести сайет на берег. К погребению все готово, и я должна ее разбудить. А ты ложись, ложись в постельку, голубчик.

Тут Мелатиса проснулась, так же тихо и быстро, как луна выплывает из-за облаков: разомкнула веки и посмотрела на них ясными глазами, в которых не было ни тени сна. К удивлению Кельдерека, она не обратила на него ни малейшего внимания, но быстро проговорила, обращаясь к Дирионе:

— Уже за полдень? Офицер приходил?