Шардик

Кельдерек, бредущий среди деревьев вниз по склону, находился в таком же бесчувственном оцепенении, как и дети. «Девочка умерла, — думал он. — Геншед ее убил. Ну что ж, такие вещи уже стали привычными, и теперь я точно знаю, что тьма, пребывавшая во мне самом, завладела всем моим существом. Останься у меня душа, разве не возопил бы я от ужаса и горя? Но я не чувствую ничего, кроме желания избежать новой боли».

Труп Живореза валялся в подлеске, полускрытый кустами. Вокруг виднелись следы нападения: притоптанная земля, сломанные ветки. Глаза горбуна были открыты, но смерть погасила безумный огонь, горевший в них при жизни, и ноги его, вечно полусогнутые в готовности к прыжку, сейчас были безвольно вытянуты. Именно постоянная угрожающая поза зрительно укрупняла Живореза — так живой паук, весь собранный в хищном напряжении и готовый вот-вот сорваться с места и стремительно побежать на своих членистых лапках, кажется больше, чем есть на самом деле, любому, кто боится пауков. Сейчас Живорез выглядел совсем как мертвый паук. Маленький, уродливый и безвредный — вдобавок жестоко изувеченный: череп раздроблен, тело смято и раздавлено, словно железными пальцами великана; куртка на левом боку разодрана, и на теле под ней — пять глубоких рваных царапин, параллельных друг другу.

Уж кто-кто, а Кельдерек — как бы ни мутилось в голове от истощения — не мог не понять, что означают все эти следы вокруг трупа. Они были неотчетливые, поскольку землю здесь покрывали ползучие растения и мох, но он узнал бы их, будь даже они еще менее отчетливыми. Судя по всему, Живорез погиб совсем недавно, не более двух часов назад. Кельдерек знаком велел детям замолчать и замер на месте, напряженно прислушиваясь.

Горлана, однако, заставить замолчать не удалось — он повалился на землю, охваченный суеверным ужасом, и Геншед, тащивший за собой Раду на пристегнутой к поясу цепи, с трудом поднял его на ноги.

— Твою мать! — прорыдал мальчик, пытаясь вырваться. — Я же говорил! Это дьявол, Геншед… дьявол пришел за нами! Я его видел, говорю же, видел в темноте…

Геншед влепил Горлану пощечину, и тот отлетел к Раду, который стоял столбом, глядя перед собой невидящим взглядом и не обращая никакого внимания на надсмотрщика, плачущего навзрыд и хватающего его за руки. Кельдерек, почти не сомневавшийся, что Шардик находится в пределах слышимости, внимательно наблюдал за Геншедом: заметит ли он следы и поймет ли, кто их оставил. «Скорее всего, не поймет», — подумал он, и первые слова Геншеда показали, что он не ошибся в своем предположении.

— Похоже, на него зверь какой-то напал, — сказал работорговец. — И поделом малому за то, что спрятался тут, чтоб задать стрекача на рассвете. А ну, возьми себя в руки, Горлан! Я даю тебе шанс, проявляю снисхождение. Никакого дьявола нет, ты просто тупой маленький ублюдок. Икетцев, вот кого нужно остерегаться. И нужно поторапливаться. Ты ступай туда налево, как можно дальше, они с той стороны появятся. Как заметишь кого-нибудь, сразу возвращайся вон к той скале на берегу — которая с трещиной, видишь? Я буду ждать там. Если тебе вдруг взбредет в башку сдаться икетцам — лучше не пытайся. Они вздернут тебя на первом суку, даже вякнуть не успеешь. Понял?

Горлан кивнул и, подтолкнутый в спину Геншедом, крадучись двинулся налево, параллельно Тельтеарне, которая уже виднелась внизу под склоном, зеленая от отражений нависающих деревьев.

Вниз, шаг за шагом… каждый удар пульса отдается резкой болью за глазными яблоками, ладонь прижата к одному глазу, звенья цепи врезаются в запястье, взгляд не сосредоточить, все плывет и мутится. Ноги еле двигаются… сдавленный плач, будто девочка плачет… мерещится, должно быть. Не плачь, Мелатиса, не оплакивай мою смерть, любимая. Куда ты теперь? Что с тобой станется? Пришли ли в Зерай солдаты? Послание… но он не оставит меня икетцам, он сам меня убьет. Владыка Шардик… в конце концов, я умру прежде, чем владыка Шардик… я так и не узнаю, для какой великой цели богу потребовалась его смерть. Я предал Шардика… хотел убить. Мелатиса на Квизо… Мелатиса, играющая с мечом барона. Нам не будет пощады, простому охотнику и девушке, волею судьбы вовлеченным в события, находящиеся за пределами их разумения. Если бы только я послушал тугинду тогда, на Гельтском тракте… Прошу вас, сайет, простите меня, ибо жить мне осталось не более часа. Если могла умереть ни в чем не повинная маленькая девочка, то я и подавно умру. Этот зверь в человеческом обличье… именно я возродил гнусное ремесло, которым он занимается, именно я привел в Беклу Лаллока и ему подобных.

Вниз, шаг за шагом… не поскользнись, не дергай цепь. Должно быть, солнце уже взошло — так ослепительно сверкает вода под деревьями у берега. Боль от раненого пальца растекается по всей кисти. Сотни и тысячи людей я обрек на страдания и смерть, а тугинда могла спасти их всех. Я боялся Та-Коминиона, но уже ничего не вернешь, не поправишь. Это Раду, Раду плачет. Геншед все-таки сломал его. Это исчадие ада будет жить дальше и убивать других детей… ко времени, когда солдаты найдут мертвую девочку в пруду, он уже переправится через реку. Все ли ты видел, господи? Ты видишь, какие муки терпят дети? Когда-то меня называли Кельдерек Играй-с-Детьми. Почему ты явил владыку Шардика такому человеку, как я, который лишь предал его и расстроил твой замысел?

Ближе к реке заросли стали гуще. Когда Кельдерек нерешительно остановился, его нагнал Геншед, в одной руке державший лук, а другой сжимавший плечо Раду. Рот мальчика был заткнут мотком веревки, голова свешена на грудь, руки безжизненно болтались по бокам. Геншед знаком велел Кельдереку и детям молча следовать за ним и принялся продираться сквозь кусты к реке.

Наконец Кельдерек выбрался из подлеска на берег и прищурился от яркого солнца, уже выкатившегося в небо за Тельтеарной. Они оказались прямо над небольшим полукруглым затоном с крутым берегом высотой примерно в два человеческих роста. По краю всего обрыва заросли были вырублены на ширину двух-трех шагов, и пролегавшая там тропа спускалась к воде с одной и другой стороны заливчика. В нескольких шагах справа от них, наполовину перегораживая тропу, из земли вырастала высокая расколотая скала, замеченная Геншедом из леса сверху. А внизу слева у бережка стоял на причале челн с разбросанными в нем сетями, гарпунами и прочим рыболовным снаряжением. Нигде поблизости не было видно ни души, но сквозь деревья в отдалении виднелся еще один челн и скопление хижин на берегу Тельтеарны — над несколькими уже вились струйки дыма.

— Твою мать! — прошептал Геншед, быстро окидывая взглядом заросли вокруг. — И все так просто?

Внезапно из леса раздался громкий протяжный крик, почти человеческий в своей звучной мелодичной напевности. Мгновение спустя среди деревьев стремительно пронеслась пурпурно-золотая вспышка. То была птица, такая яркая в солнечном свете, что даже изнуренные голодом и лихорадкой дети зачарованно уставились на нее.

— Кайнат! — прокричала птица. — Кайнат, тр-р-р-р-ак! Кайнат извещает!

Сверкая, как алхимический огонь, мелькая желто-оранжевым подбоем крыльев, кайнат описал круг над затоном, на несколько мгновений завис в воздухе с распущенным переливчато-золотым хвостом, а затем плавно опустился на корму причаленной лодки.

— Кайнат извещает! — снова прокричала птица, настороженно глядя блестящими глазами на изможденных детей на берегу, так, как если бы и впрямь принесла свое послание им, и никому другому.

Услышав знакомый крик, Кельдерек поискал взглядом птицу, но не увидел ничего, кроме плавающих зеленых и серых кругов, пронизанных золотыми солнечными лучами. Потом, когда кайнат крикнул еще раз, взору вдруг явился двор в Зерае и Мелатиса, высунувшаяся из-за распахнутых ставен. А в следующую минуту образ девушки медленно растаял, и Кельдерек увидел себя самого, бредущего через дремучие леса и проливающего потоки слез, которые стекали водопадом со скалы на скалу и исчезали в кромешной тьме, что древнее мира.

— Кайнат извещает! — послышалось вновь, и Кельдерек, очнувшись наконец, увидел прекрасную птицу, сидящую над самой водой внизу, и Геншеда, стоящего рядом с натянутым луком.