Шардик

— Так ты поэтому вернулся? — после паузы повторил Геншед.

Горлан кивнул. Затем медленно встал на ноги, оглянулся на труп и безучастно промолвил:

— Значит, вы решили от него избавиться?

— Пользы от Лаллока никакой, верно? — откликнулся Геншед. — А если бы нас поймали с ним, на месте прикончили бы, как пить дать. Но я прибрал к рукам его деньжата. Давай поднимай мальчишек, пора двигаться.

— Вы их с собой потащите? — изумился Горлан. — Бога ради, да не лучше ли плюнуть на все и бежать куда глаза глядят?

— Поднимай мальчишек, — повторил Геншед. — Скуй всех цепью, запястье к запястью, и смотри, чтоб никто пикнуть не смел.

Властная сила работорговца разливалась вокруг, словно паводковая вода, мощным своим напором сокрушая и ломая волю всех остальных. Изнуренные голодом и лишениями дети, проведшие ночь в руинах и даже не помышляющие о побеге, с обычной покорностью подчинились Горлану. Выбираясь из развалин и шатко ковыляя к Геншеду, они явственно ощущали, что исходящие от него волны зла сегодня еще темнее и яростнее, чем когда-либо прежде. Теперь, когда планы обогащения рушились, он дал полную волю своей лютой жестокости, которую прежде отчасти сдерживала надежда на прибыль, и расхаживал среди мальчиков, наводя смертный ужас своим горящим безумным взглядом. Кельдерек выполз на карачках из укрытия, где провел ночь, и почувствовал, как эта самая сила поднимает его на ноги и влечет к работорговцу, ждущему у пруда. Зная волю Геншеда, он стоял смирно, пока Горлан приковывал цепью его запястье к запястью патлатого паренька с затравленно бегающими глазами. Потом этого мальчика приковали к следующему, а того — к следующему за ним, и в скором времени все были скованы одной цепью. Кельдерек не задавался вопросом, почему Горлан вернулся или по какой причине погиб Лаллок. Подобные вещи, теперь понимал он, не нуждаются в объяснениях. Они и все остальные явления в мире — голод, болезнь, страдание, боль — происходят по воле Геншеда.

Скрепив последний наручник, Горлан поднял голову, кивнул и отступил назад. Геншед стоял в набирающем силу утреннем свете и тихо улыбался, трогая пальцами острие ножа.

— Ну что, мы идем? — наконец спросил Горлан.

— Приведи Раду, — приказал Геншед, показывая ножом.

Лесные звуки вокруг них — птичий щебет и жужжание насекомых — становились все громче. Один мальчик покачнулся, схватился за соседа и упал, увлекая за собой еще двоих. Геншед не обратил на них внимания, и дети остались лежать на земле.

Раду стоял рядом с Кельдереком. Покосившись на него, Кельдерек увидел, что вся поза мальчика выражает ужас, о котором он говорил накануне: плечи сгорблены, опущенные руки стиснуты в кулаки, губы плотно сжаты.

— Доброго тебе утречка, Раду, — вежливо промолвил Геншед.

Простой палач, к которому приводят некогда изысканного господина, теперь бледного от страха, сломленного и осужденного на казнь, само собой, не может исключить из своей работы личное удовольствие и природную склонность к жестоким развлечениям. К нему в руки попала настоящая редкость: беспомощный, но все еще вменяемый образчик тех, кому он служит, завидует и льстит, кого боится и при каждой удобной возможности надувает. Случай поистине счастливый, и, чтобы получить все возможное наслаждение, действовать нужно неторопливо, с глумливой учтивостью, шутовски подражая вычурным манерам знати.

— Сделай мне одолжение, Раду, помоги Горлану убрать труп с глаз долой, — сказал Геншед.

— Черт, долго мы еще?.. — заорал Горлан, но осекся, встретив взгляд работорговца.

Повернув голову с молчаливого разрешения Геншеда, Кельдерек смотрел, как два мальчика с трудом приподнимают жирное окровавленное тело и полуволоком тащат обратно через порог, о который Лаллок запнулся перед смертью. Когда они вернулись, Геншед шагнул вперед и мягко взял Раду за плечи.

— А теперь, Раду, — произнес он с безмятежной веселостью, — приведи сюда Шеру.

Раду неподвижно уставился на него.

— Ее нельзя трогать! Она больна! Возможно, умирает! — Он на мгновение умолк, а потом истерически выкрикнул: — Вы же знаете!

— Ну-ну, успокойся. Поди приведи Шеру, Раду.

Для Кельдерека в его затуманенном оцепенелом состоянии не существовало ни звуков утра, ни полуразрушенных каменных хижин, ни леса вокруг. Сколько хватало глаз, воды потопа покрывали разоренную, опустошенную землю. В меркнущем свете дня ливень с ровным плеском стучал по бурой воде, все поглощающей и уничтожающей. И пока он смотрел, крохотный островок, которым был Раду, рассыпался и исчез под кипящей желтой пеной.

— Поди приведи Шеру, Раду, — очень спокойно повторил Геншед.

Кельдерек услышал плач малышки еще прежде, чем увидел Раду с ней на руках. Девочка вырывалась, и он с трудом ее удерживал. Рыдания перепуганной Шеры почти заглушали голос мальчика, пытавшегося ее успокоить.

— Раду, Раду, не бросай меня! — в полубреду кричала она. — Раду, я не хочу в Сонную лощину!

— Тише, голубушка, тише, — бормотал Раду, неловко сжимая малышку, чтоб не вывернулась из рук. — Мы идем домой. Я же тебе обещал, помнишь?

— Мне больно, — проскулила Шера. — Отпусти меня, Раду, мне больно!

Она уставилась на Геншеда неузнающим взглядом, слабо ковыряя пальчиком коросту у ноздрей и пуская слюни по грязному подбородку. Потом внезапно пронзительно вскрикнула, явно от боли, и выпустила на мальчика струйку мутной белесой мочи.

— Дай ее мне, Раду, — велел Геншед, протягивая руки.

Кельдерек увидел жадно блестящие глаза работорговца, похожие на глаза гигантского угря, выпученные над разинутой широкой пастью.

— От нее слишком много шума, — прошептал Геншед, возбужденно облизывая губы. — Дай ее мне, Раду.

Кельдерек попытался шагнуть вперед и в тот же самый миг осознал, что Раду отказывается подчиниться Геншеду. Цепь резко дернула за запястье, и он услышал, как выругался паренек, скованный с ним. В следующую секунду Раду повернулся и побрел прочь; светловолосая головенка Шеры безжизненно перекатывалась у него на плече.

— Нет, Раду, нет, — все тем же спокойным тоном сказал Геншед. — Вернись.

Раду оставил приказ без внимания и продолжал ковылять дальше, склонив голову над своей ношей.

Зарычав от ярости, Геншед выхватил нож и метнул в мальчика, но промахнулся. Тогда он рванулся за ним, выхватил у него девочку и одним ударом повалил на землю. Несколько мгновений работорговец стоял неподвижно, держа Шеру перед собой в вытянутых руках, потом вдруг с рычанием вонзил зубы ей в плечо и, прежде чем она успела закричать, швырнул в пруд. Оттолкнув Горлана, бросившегося вперед, Геншед прыгнул в воду за ней следом.

Тощее тельце упало в пруд с резким плеском и скрылось под водой. Однако несколько мгновений спустя Шера подняла голову над поверхностью, с трудом встала на колени на мелком дне, вскинула стиснутые кулачки и, как младенец, судорожно набрала в грудь воздуха, чтобы завопить. Геншед в два шага приблизился к ней, по колено в воде, толчком опрокинул навзничь и поставил ногу ей на шею, крепко прижимая ко дну. Так он стоял, рассеянно глядя по сторонам и лениво почесываясь, пока волнение воды — сначала крупная зыбь, потом мелкая рябь — не улеглось. Еще прежде, чем поверхность пруда окончательно успокоилась, несчастная девочка, вдавленная в песок и разноцветную гальку, перестала биться.

Геншед вышел обратно на берег, и тельце ребенка всплыло лицом вверх; потемневшие от влаги волосы тихо колыхались вокруг головы. Работорговец стремительно подошел к Раду, все еще лежавшему на земле, рывком поднял его на ноги и подобрал свой нож. Потом повернулся к Горлану, щелкнул пальцами и махнул рукой в сторону реки. Кельдерек слышал частое и тяжелое дыхание подростка, торопливо зашагавшего вдоль вереницы детей.

— Давайте, давайте, — лихорадочно бормотал Горлан, — покуда он не поубивал всех нас к чертовой матери. Шевелите ногами, вот и все, просто шевелите ногами.

По собственной воле дети не смогли бы пройти и сотни шагов, не смогли бы усидеть на лавке или стащить с себя лохмотья, кишащие паразитами. Хромые, больные, оголодалые, почти ничего не соображающие, они все же помнили, что находятся во власти Геншеда. А он заставлял хромых ходить, недужных — подниматься на ноги, голодных — преодолевать слабость. Они не выбирали его — он выбрал их. Без него они ни на что не способны, но теперь он пребывает в них, а они в нем. Он победил мир, и отныне жизнь превратилась просто в сосредоточенное движение, совершаемое по его воле к концу, им уготованному. Воля Геншеда, придающая ровно столько сил, сколько ей требовалось для достижения своей цели, лишала надежды и страха перед чем-либо, помимо нее самой, отнимала всякую способность воспринимать прочие зрительные и слуховые впечатления: воспоминания о вчерашнем дне, нескрываемый страх Горлана, загадочное отсутствие Живореза и тело маленькой девочки, плавающее среди стеблей трепсиса у края пруда. Все эти вещи дети сознавали не лучше, чем если бы были мухами, что уже роились над клочком земли, пропитанной кровью Лаллока. Не их дело знать времена и сроки, которые Геншед положил в своей власти. Для них достаточно просто выполнять его волю.