Страница 66 из 68
— Бросай, бросай работать, — пропела Крупская, возясь с примусом. — Сейчас всё будет готово. Иди, умой руки.
— Наденька, я тысячу раз просил! — Владимир Ильич откинулся на стуле. — Не говори при мне это дурацкое «умой руки»! Лицо. Слышишь меня? Лицо умывают! А руки, ноги, спину… что там ещё? Всё остальное моют.
— Не сердись, — Крупская осторожно, двумя пальцами, перевернула кусок мяса на сковородке. — Папенька так дома всегда говорил.
Владимир Ильич вскочил, подошёл к книжному шкафу. Вытащил потрёпанное Евангелие. Полистал и, близоруко щурясь, прочитал из Матфея.
«Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и УМЫЛ РУКИ перед народом».
— Вот именно, папенька, — Ленин повернулся к жене. Улыбнулся. Шутливо щёлкнул согнутым пальцем по лбу. — Нам бы только до весны дотянуть, Надежда Пилатовна.
ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ
400‑е года до нашей эры вошли в историю Эллады, как время всеобщего благоденствия и, как следствие, «упадка греческого духа». Внешние враги были разбиты и отброшены от границ, рабы исправно пасли овец и поливали виноградники, нивы колосились, сады плодоносили. Исчезла необходимость идти за плугом, опоясав чресла мечом и думать о том, чем кормить завтра семью. Юноши стали снисходительно посматривать на военных, предпочитая профессию актёра, поэта или философа. И, если первые две требовали хоть каких–то способностей, то для последней было достаточно просто объявить себя мыслителем и наблюдателем. Как вы понимаете, диплома в те благословенные времена не требовалось.
Города, леса, горы и пляжи наводнили тысячи беззаботных мужей в несвежих туниках, занимающихся познанием мира, себя в этом мире и мира в себе самом.
Ни слова в простоте!
— Как попасть в храм Аполлона? — спросит, бывало, путник у встречного бородача.
— Смотря, какой смысл ты вкладываешь в эти слова, — последует ответ.
Тем не менее, те немногие, кто продолжал трудиться, подкармливали и жалели бродячих философов. Уже нельзя стало найти пещерки, бочки, старой лодки, что бы оттуда не торчали грязные пятки мыслителя.
Конец эпохе «беззаботного философа» положил юный Александр Македонский, которому понадобились воины для походов. В 337 году вышел его знаменитый указ «О принудительном ношении отличительного знака философа». Отныне, каждый, причисляющий себя к этой профессии был обязан носить на шее камень весом не менее в половину таланта (около 13 кг). К чести греков надо отметить, что нашлись несгибаемые любители поразмышлять, которые предпочли не изменять привычному времяпровождению. Гордо подняв головы, несли они знак мудрости на своих мускулистых шеях, вызывая чувство уважения у встречных.
Однако, большинство, привыкшее к беззаботной жизни, теперь бесцельно скиталось по городам и лугам, сбиваясь в стаи и отчаянно голодая. Их то и принялись нанимать в солдаты, посланные Македонским вербовщики.
После смерти Александра (323 год до нашей эры) указ о «философском камне» был отменён. Тем не менее, мыслители, относившие этот тяжкий знак в течение 14 лет, не захотели с ним расставаться. И груди философов продолжал украшать кусок камня, хотя и значительно меньшего размера. (Помните выражение — «носить камень за пазухой»?).
Вновь о «философских камнях» вспомнили уже в эпоху Возрождения. Алхимики средневековья начали настоящую охоту за древнегреческими артефактами. Считалось, что подобный камень, переходящий от одного мыслителя к другому, накапливал некую «Мыслительную Энергию», извлечение которой могло открыть тайны мироздания. И, добрых полвека, хитроумные потомки Аристотеля ввозили в Европу ящики с булыжниками, снабжёнными наклейками: «Диоген», «Гераклит», «Сократ» и «Платон».
ФИЛЬКИНА ГРАМОТА
Мать Фильки померла два года назад, когда ему едва исполнилось шесть лет. Не сказать, что бы он особенно тосковал. В памяти остался кисловатый запах одежды, да страх перед длинными жёлтыми пальцами, которые могли пребольно ущипнуть или вырвать клок волос. Видел он её редко. Мать, взятая отцом из дворянской семьи, жила в комнате наверху. Там она дни напролёт сидела у оконца. Читала и курила папиросы в длинном мундштуке. Обед ей приносил половой, оставлял на пороге. Иногда Филька ходил смотреть, как приоткрывается дверь и худая материнская рука забирает поднос с тарелками.
После её смерти, Филька унаследовал материнскую комнату, пропахшую табаком и лекарствами. А несколько месяцев назад наткнулся на тайник. Оказалось, что половицы под кроватью поднимаются и внизу, в уютном ложе из стружек, покоится дюжина пузатых бутылок с густым и сладким вином. Теперь, каждую ночь, помолившись и поцеловав отца, Филька наливал себе полкружки, не спеша выпивал и, вытягивался на постели. Голова начинала кружиться, кровать покачивалась, то плавно поднимаясь вверх, то опускаясь. Становилось легко, мысли путались и, вскоре, исчезали совсем.
Весь день Филька проводил внизу, в трактире. Разливал на кухне квас по кувшинам, чистил и точил ножи, менял скатерти, таскал помои к выгребной яме. Мог легко заменять полового, принимая заказы и разнося тарелки с закусками. Научился бесшумно появляться за спиной посетителя, подобострастно выдыхая: «Чего изволите-с? Ушица сегодня на славу-с». Отцу, правда, морщился, видя, как Филька летает меж столами с подвыпившими гостями.
— Не дело тебе в зале крутиться, — ворчал он. — Грамоте учиться пора, хватит бездельничать–то.
Однако в школу Фильку отдавать не спешил. Половой же Афанасий, считал, что от грамоты глаза портятся, да волосы вылезают. И обучал мальчонку, как подпоить гостя, плеснув ему в пиво водки, чтоб затем выудить монетку из кармана или разжалобить на чаевые. Филька отдавал деньги Афанасию, и тот привозил из города сверкающие стеклянные шарики, расписные глиняные свистки, оловянных солдатиков и прочие сокровища.
В этот день, половой влетел на кухню с ошалелыми глазами и, заикаясь от восторга, зашептал Фильке на ухо, — В зале господин заезжий. С мамзелью. Полон кошель ассигнаций. Вторую бутылку хранцузского заказали. Отнеси им, да сиротой прикинься. Пожа–а–алоби.
Афанасий хохотнул, растрепал мальчишке волосы и мазнул по лицу печной сажей.
Филька, перебросил полотенце через руку, скорчив разнесчастную рожу и чуть приволакивая ногу, понёс бутылку гостям.
Мужчина в кремовом летнем костюме сидел напротив спутницы, закинув ногу на ногу, и над чем–то заразительно смеялся, время от времени снимая и опять надевая золотое пенсне.
— Уверяю вас, Лидочка, — говорил он мягким, приятным голосом, — Доставляет удовольствие только то, что не нужно.
— Прекратите. Антон Павлович, — махала на него дама белой кружевной перчаткой, — вы литераторы, все, как один невозможные циники.
Филька, вздыхая и охая, словно старик, водрузил бутылку на стол.
— Ещё чего изволите? — в голосе мальчонки звучала неподдельная скорбь.
— Ступай, пока, — небрежно махнул рукой мужчина.
Однако, на даму вздохи и грусть в глазах, кажется, произвели впечатление.
— Такой маленький и уже помогаешь родителям? — ласково спросила она.
— Сирота я, тётенька, — пустил слезу Филька. — Вот, прибился здесь на денёк. За плошечку щей, да хлеба краюху.
Мужчина молчал, раздражённо теребя бородку и досадливо поглядывая на сироту.
— А как тебя зовут, мальчик? — дама явно не хотела его отпускать.
— Ванька, — зачем–то соврал Филька. — Ванька Жуков. Я в город шёл, хотел грамоте учиться. Да, видать не дойти мне.
Он так увлёкся ролью неведомого сироты Ваньки, что слёзы потекли сами собой.
— И что же ты, совсем–совсем один? — голос женщины задрожал.
— Дедушка в деревне остался, — удивляясь самому себе, нёс Филька. — Константин Макарович.
— Далеко отсюда твоя деревня? — заинтересовался господин.
— Далеко, дяденька, — уже ревел мальчик.
— Нет, это решительно нельзя так оставлять, — вскочила со стула дама. — Антон Павлович, миленький, ну придумайте же что–нибудь. Помните, вы рассказывали, что ваш знакомый держит приют для таких бедняг.