Страница 65 из 68
Увы, и эту Капитан перекусил.
А по береговым тавернам уже морячки посмеиваются. Мол, есть такой Капитан, что каждый рейс по десять трубок съедает. И кличку обидную придумали — Грызун.
Что делать?
Курить бросить, так, ещё пуще засмеют.
Заказать стальную трубку? Одна мука с ней.
Папиросы начать курить? Табак жевать?
Начал наш Капитан о нехорошем подумывать, да ром у себя в каюте пить. День фрегат в порту стоит, второй, третий.
Заволновались старые матросы. Жалко им Капитана. Спустились на берег, пошли по тавернам у портового люда совета искать. И нашли!
Оказалось, живёт неподалёку Бабка, что за серебряную монету верный совет даёт, а за две — любую порчу снимает.
Привели старые матросы к ней Капитана.
Пошептала Бабка, бросила на стол карты, задумалась. Затем налила Капитану плошку зелья, пей, мол. Выпил тот и уснул крепким сном. А Бабка, хвать из передника клещи и коренной зуб у Капитана и выдрала. Вскочил тот от боли, не поймёт, что с ним, а Бабка посмеивается.
— Сунь–ка теперь, родной, в рот трубочку.
Вставил Капитан мундштук в дырку, где раньше зуб был. Грызи теперь, кусай — целёхонька трубочка будет.
Расцеловал он старуху на радостях. Золотом одарил и на фрегат с собой взял. Целый день катал бабку по заливу. Палили из пушек, кормили чаек, ловили рыбу, угощались горячим грогом.
А наутро, ушёл корабль в море. На мостике капитан. В зубах трубка.
УЗНАТЬ ПОДНОГОТНУЮ
Конец ноября. Всё утро сыпал мелкий злой снежок. Тушил сторожевые костры караульных. Собирался в пушистые шапки на зубцах Кремля. Выбеливал дороги и дворы.
Пришедший ещё затемно, Малюта Лукьянович скучающе поглядывал на узкое слюдяное оконце, прорубленное под самым потолком, пытаясь понять, не распогодилось ли. День близился к полудню, а здесь, в Тайном Приказе, багровая полутьма с отблесками тлеющих углей.
Наверху, тяжело бухнуло, и в открывшийся проём двери, заглянуло не по ноябрьски яркое солнце. Сутулясь, в дверь ступил дородный молодец в клюквенном кафтане, таща за собой мужичка. Остановился, отряхнул пленника от снега и лёгко подтолкнул к лестнице. Тот, пытаясь удержаться на ногах, мелко засеменил вниз, нелепо взмахнул руками и, упав, поехал вниз на брюхе.
— По всем меркам, Лукьяныч, — пробасил детина, — этот самый и есть.
Малюта, по–звериному бесшумно, скользнул от стены к пленнику. Тот, стоя на коленях, очумело крутил головой, оглядываясь. Скуратов легко приподнял его за воротник и поставил на ноги.
— Заждались мы тебя, голубь, — горячо зашептал в ухо, прижимаясь колючей рыжей бородой. — Пойдём, пойдём со мной. Не пугайся.
И повлёк в красноватый сумрак вдоль клеток, устланных гнилой соломой. Мимо колод, забрызганных бурым. Мимо тлеющих жаровен и скользких, грубо сколоченных столов. Пахло кислыми шкурами, гнилью, палёной шерстью, испражнениями и дымом. В грязно- бурый кирпич стен кое–где были вмурованы кольца со свисающими цепями. На одной из них сидел заросший волосами человек. Пленник украдкой взглянул на него и оцепенел. Вместо лица у того было что–то чёрное, масляное отливающее, слепое.
— Не боись, милый, — тащил его всё дальше Малюта. — Это всё не по твою душу, а для злых людей припасено.
Остановились у неказистого, обвитого сыромятными ремнями верстачка. Скуратов, ловко подцепил табуретку носком сапога, поставил и сел. Знаком приказал гостю сесть напротив. Тот, беспомощно оглядевшись, сел на пук мокрой грязной соломы.
— Люблю я здесь лясы поточить, — опять зашептал Малюта. — И других послушать. Место здесь такое. Говорливое.
Мужик глуповато смотрел на него, нелепо раскорячившись на полу.
— Неудобно, поди? — ласково заглянул ему в глаза Скуратов. — А ты ручонки–то на столик положи.
И сноровисто принялся прикручивать кисти рук пленника к вбитым в верстак скобам.
Пленник беспомощно заскулил.
— Вишь, как мы устроились славно, — пропел Малюта. — Тут у нас и щипчики припасены, чтоб ногти с пальчиков сдёрнуть. И иголочки, и клещи. Много чего. А под ногтями у человечка мясо нежное. Будто нарочно для страданий даденное.
— Дяденька, не губи, — заблажил было мужичок, но внезапно начал заваливаться вбок, безобразно ощерив рот и закатывая глаза.
— Я те сомлею! — рявкнул Малюта, рывком возвращая его на место. — Слышишь меня?
Пленник послушно закивал головой, роняя слёзы.
— Отвечай, не раздумывая. Ты снедью у Пушечного Двора торгуешь?
— Пять возов, — заспешил мужик. — Пять возов с подворья князя…
— Пшено, птица битая, медок? — перебил Скуратов.
Пленник согласно качал головой.
— Огурцы солёные?
— Две кадки.
Малюта перегнулся через стол и медленно заговорил.
— Намедни, хозяйка моя у тебя плошку огурцов купила. Хорошие, — он покрутил головой. — С хрустом.
Мужик посерел лицом.
— Скажи теперь, ты в рассол для вкуса хрен кладёшь?
Собеседник безвольно кивнул.
— Листья, али корень?
— Листья.
— И–и–иэх! — вскочил с табурета Малюта. — Говорил я старой! Лист! Лист кладут!
Прошёлся, довольно потирая ладони, и легко сдёрнул с рук пленника ремни.
— Весь вечер с дурой–бабой лаялся. Заладила, старая, корень, да корень! Ужо кнутом её сегодня ожгу.
И стремительно повёл мужика к лестнице. У ступеней резко остановился.
— Завтра опять хозяйку пришлю. Ты мне смотри, цену не ломи.
— Осподи, — заблажил мужик. — Да, я…
Однако, Скуратов уже уходил в жаркий красноватый сумрак.
— Вот же бабская порода, — крутил головой он. — Хоть кол ей на голове теши…
УЙТИ С НОСОМ
Не так уж и давно это было. Пожаловал как–то к Господу нашему Голубь. Залетел на небеса, сел на облако и речь такую повёл.
— Так уж вышло Создатель, что существует между нами некая связь. Ведь Святой Дух на Землю под моим обличьем не просто так сходит.
— Продолжай, — говорит Господь. — Я слушаю.
— Оливковую ветвь Ною я на ковчег принёс. Вроде, как знак от тебя. В Библии упоминаюсь, как символ чистоты и духовности. На иконах отображён.
Создатель внимает, головой в знак согласия качает.
— Вот и подумал я, — продолжает Голубь, — не исполнишь ли ты мою просьбу? Даже не просьбу, а так пустяк.
— Какую же?
— Дело тут такое, — засуетился Голубь. — Живу я в городах. Питаюсь на площадях и помойках. Колбаска, хлебушек, кашка. А как на жуков–пауков охотиться я уж и забыл.
— И что же?
— Как что? Вместо того, что бы поесть спокойно, пищу клевать приходится. Та же крыса, как поглядишь, возьмёт корочку в лапу и точит себе спокойненько. А я часами клювом долблю, пока голова не отвалится. Я же понимаю, что орлу без клюва никак. Цапле, дятлу. Но мне–то мука такая зачем?
— Что ж, — задумался Господь, — может быть ты и прав.
И вмиг у Голубя вместо клюва нос и рот образовались.
— Ах, спасибо. Вот теперь заживу, — захлопал крыльями тот. Носом шмыгнул и зубами прищёлкнул.
— Ох, кошмар какой, — пригляделся к нему Создатель.
И обратно Голубю клюв вернул…
УМЫВАТЬ РУКИ
Этой ночью в Кремле опять было холодно. Владимир Ильич, раздражённо отбросил перо и подышал на руки, согревая пальцы. Писать было решительно невозможно. Он, поёживаясь, встал и, делая гимнастические взмахи руками, подошёл к окну. Луны не было и ледяная, чёрная Москва, окружающая Кремль, тонула в темноте. Ни звука, ни огонька, ни движения.
— Таятся? Или спят? — Ленин ногтем поскрёб иней на стекле.
Чуть скрипнула дверь и, шаркая ногами в обрезанных валенках, вошла Надежда Константиновна.
— Володенька, ужинать будешь? Я у коменданта холодной телятины взяла. Погреть?
— Господи, — Ильич, раздражённо посмотрел на неё, — разумеется, погреть. И, чаю. Чаю покрепче.
Снова присел к столу, придвинул стопку чистых листов.