Страница 300 из 307
Между тем мир Блума – состояние его дел, его планы, прожекты, интересы – подробно и методично развертывается перед нами. Многое уже знакомо: как и в «Цирцее», автор производит полный осмотр героя, только в другой форме, теперь мы видим не «театр личности», а ее аналитическое разложение. Подводится итог дня, и мы обнаруживаем, что ничего, в сущности, не произошло – никаких перемен, кроме перестановки мебели. День как день. Даже измена Молли, пружина романа и постоянный источник болезненного драматизма, в конечном счете лишается своего жала: действием спасительных качеств Блума, «отрешенности и невозмутимости», она встраивается в некий природный порядок, представляется лишь одним из длинного ряда событий. Все встает на свои места – и Блум ложится на свое место, не убитой жертвой к постылой изменнице, а с прежними неиссякшими чувствами тепла, восхищенья, вожделенья. И это торжество тепла и связи двух людей в печальном, хладном и смешном мире – истинный финал романа.
Реальный план. Мы уже говорили, обсуждая «Калипсо», что жилье Блума, дом 7 по Экклс-стрит, – это дом Джона Берна, близкого друга студенческих лет, одного из героев «Портрета художника». В первый из трех своих кратких приездов на родину, в сентябре 1909 г., Джойс провел с Берном прощальный вечер. Друзья предприняли долгую прогулку по городу, взвесились на уличных весах и, вернувшись поздней ночью к дому Берна, обнаружили, что хозяин позабыл ключ. Берн перебрался через ограду, вошел в дом через заднюю дверь и впустил ожидавшего на улице Джойса. Эту сцену художник решил воскресить в романе с абсолютной точностью. Он дал Блуму рост и вес Берна; затем усомнился, может ли его герой, не столь спортивный, как Берн, проделать нужное упражнение, и уже в последние дни работы спешно писал в Дублин с просьбой проверить, может ли человек среднего физического развития перелезть через ограду дома 7 по Экклс-стрит и спрыгнуть внутрь невредимо. Из подобных деталей и состоит жизненный фон «Итаки», ибо весь этот эпизод есть, собственно, разложение существования на детали с последующим каталогом их. Мелочи обстановки, домашние привычки Блума нередко взяты из быта самого Джойса. Маленький конус для ароматических курений стоял в его триестской квартире; сионистский гимн «Хатиква» был в его репертуаре певца; в пору бедности, имея только одну небольшую кровать, они с Норой спали на ней «валетом»: лицо одного – к ногам другого… подобных мелочей много, и незачем перечислять их.
Гомеров план. Несмотря на обычную порцию внешнегомеровых деталей (Блум проникает в свой дом «тактическим маневром», стукается о переставленную без него мебель, как Одиссей получает удар скамейкой…), – возвращение Блума мало напоминает возвращение Одиссея. Целых 6 песен поэмы (XVII–XXII) посвящены водворению царя Итаки в своем доме. Улисс сносит многие оскорбления, тайно, сообща с Телемаком подготавливает кровавую расправу и совершает ее. Последнее не устраивало Джойса больше всего, тут был единственный пункт, где он прямо заявлял о своем неприятии Гомера. Все прежние отклонения от поэмы, даже диаметральные, как неверность Пенелопы, отнюдь не значили принципиального несогласия с нею; но Песнь XXII с ее потоками крови, жестокими казнями и пытками художник, питавший органическое отвращение к физическому насилию, был просто неспособен переварить. Очень возможно, менструальная кровь Молли в эп. 18 – пародийная параллель крови женихов у Гомера. «Избиение женихов всегда мне казалось чем-то неулиссовым», – говорил он (между тем сцена избиения – древнейшая в «Одиссее»!). В итоге Гомеров план Блумова возвращения держится на следующем соответствии: лук Одиссея – разум. Стоило, право, писать роман века ради сей гимназической аллегории. Далее добавляется: Эвримах – Бойлан. (Эвримах – самый близкий к успеху из женихов: Пенелопу «отец уж и братья вступить побуждают в брак в Эвримахом; числом и богатством подарков он прочих всех женихов превзошел» (XV, 16–18). Хотя, с другой стороны, он, в отличие от Антиноя, не попал в Улисса, бросив в него скамейкой (XVIII, 394–397), а перед побоищем он кается, просит прощения и пощады (XXII, 44–59).) И наконец, последнее, что говорит нам схема Джойса: женихи – колебания, нравственные сомнения, угрызения совести (scruples – довольно сложно переводимое слово). Тут все сомнительно. Отчего стрелы разума убивают таких «женихов»? И уж заведомо у Молли – Пенелопы их меньше, чем у кого-либо! Как видим – порядком надуманный, вымученный набор; и это показывает, что к концу романа подгонка под «Одиссею» постепенно начала превращаться для художника в формальную обузу (не считая, конечно, главных и закрепленных изначально соответствий).
С завершением романа мы можем сделать выводы и о том, как в целом в нем воплотилась классическая модель одиссеи в ее общих линиях. Несомненно, роман, как он и задуман был, осуществляет эту модель, говорит о дальнем странствии и о возвращении в свой дом. Но важный мотив опасности странствия переведен в регистр иронии и игры, утратив свой настоящий смысл предельного испытания личности, «пограничной ситуации». Вместо предельно исключительного содержанием одиссеи стало предельно повседневное. Финал одиссеи, «Итака», – в романе такое место, где «Улисс» и «Телемак» не сходятся, а расстаются. И «Пенелопа», нарицательный символ верности во всей мировой культуре, совершает в романе всего единственное деяние – измену. Из такой картины трудно не заключить, что художнику была органически присуща «Люциферова» тяга к обращению, диаметральному перевертыванию всех классических схем и парадигм.
Тематический план. Для «Итаки» автор выбрал форму, вообще не связанную с изящной словесностью, – форму вопросоответов, когда содержание излагается в виде серии ответов на специально составленные вопросы. Самое известное применение этой формы – церковный катехизис, отчего и принято говорить, что «Итака» написана в форме катехизиса. Но это применение не единственно, иногда данную форму использовали и в другой литературе дидактического и педагогического характера (в Средние века она применялась в такой литературе весьма широко); и прямей всего «Итака» связана как раз не с катехизисом, хотя ирония в его адрес тут есть, конечно. Ближайший источник и родственник ее стиля – энциклопедия-вопросник «Исторические и прочие вопросы для юношества» (1800) англ. дамы – педагога Ричмэл Мэгнолл (1761–1820). Ее широко использовали в школах, Джойс знал ее с детства (и сохранил экземпляр в своей триестской библиотеке), и в начале «Портрета» малыш Стивен размышляет о «великих людях, чьи имена стояли в вопроснике Ричмэл Мэгнолл». Для «Итаки» взят не только стиль: именно «Вопросы» (к началу нашего века давно устаревшие) – первоисточник всего «научного» багажа эпизода.
Выбранная форма хорошо подходила для подведения итогов романа, которое Джойс решил осуществить весьма оригинально: проделав разложение героев, сведение их к неким универсальным категориям, первоэлементам. Здесь сохранялся и ставший привычным для него принцип миметизма, усвоения формою качеств и черт содержания: ибо форма тоже была разложена до предела, сведена к набору простейших блоков вопрос – ответ. Но эти достоинства сопровождались и большою опасностью: разумеется, совсем не случайно стиль катехизиса никогда не был стилем художественной прозы, ибо он, особенно взятый в больших количествах, почти неизбежно кажется монотонен и сух, педантичен и догматичен. «Итака» очень велика, и некоторой монотонности, утомительности, возможно, автор не избежал (говорю из объективности, ибо погрузившийся в Джойса думать так не способен). Но в главном задача решена виртуозно: самый сухой из стилей оказался насыщен человеческим содержанием, проникнут юмором, эмоциями, даже лирическим волнением… Необычность и риск предприятия импонировали творческой натуре Джойса, и «Итака» была его самым любимым эпизодом.
Что же до «разложения героев», то его идею Джойс высказал весьма четко в письме Баджену от 28 февраля 1921 г., которое всегда и непременно цитируют, говоря об «Итаке».