Дублинцы. Улисс (сборник)

– «Все уж потеряно».

Ричи вытянул губы трубочкой. Начальная нота нежная фея тихонько шепнула: все. Дрозд. Певчий дрозд. Его нежное певчей птицы дыханье, сквозь крепкие зубы, предмет гордости, изливало флейтой горькую жалобу. Потеряно. Сочный звук. А тут две ноты в одной. Как-то слышал скворца в кустах боярышника, он у меня подхватывал мотив и переиначивал так и сяк. Все новый новый зов зовет и уж потерян вновь во всем. Эхо. Сколь нежен отклик. А как оно получается? Все потеряно. Скорбно высвистывал он. Рухнуло, отдано, потеряно.

Блум, ближе наклонив Леопольдово ухо, поправлял краешек салфетки под вазой. Порядок. Да, я помню. Чудная ария. Она к нему пошла во сне. Невинность при лунном свете. Все равно удержать ее. Смелые, не ведают об опасности. Окликнуть по имени. Дать коснуться воды. Коляска позвякивает. Поздно. Сама стремилась пойти. В этом все дело. Женщина. Море удержать проще. Да: все потеряно.

– Прекрасная ария, – сказал Блум потерявший Леопольд. – Я ее хорошо знаю.

Ричи Гулдинг никогда в жизни.

Он тоже ее хорошо знает. Или чувствует. Все норовит о дочке. Мудрое дитя, что узнает отца, как выразился Дедал. Я?

Блум искоса над беспеченочным наблюдал. Печать на лице: все потеряно. Живчик Ричи былых времен. Одни избитые штучки остались. Шевелить ушами. Кольцо от салфетки в глаз. Да сынка посылает со слезными прошениями. Косоглазого Уолтера, да, сэр, исполнено, сэр. Ни за что не обеспокоил бы, случайность, ожидал значительных сумм. Тысяча извинений.

Опять рояль. Звук лучше, чем когда последний раз слышал. Настроили, видно. Опять умолк.

Доллард и Каули все понукали упирающегося певца, ну, давайте же.

– Давайте, Саймон.

– Ну же, Саймон.

– Леди и джентльмены, я бесконечно тронут вашими любезными просьбами.

– Ну же, Саймон.

– Ресурсы мои скромны, но если вы мне ссудите внимания, я попытаюсь вам спеть о разбитом сердце.

Возле колпака, прикрывающего сандвичи, тенью прикрытая Лидия свою бронзу и розу с изяществом истинной леди дарила и отбирала – как Майна двум кружкам свою золотую корону в прохладной зелено-голубой eau de Nil.

Отзвучали зовущие аккорды вступления. Протяжно взывающему аккорду отозвался звенящий голос:

– Когда явился дивный облик…

Ричи обернулся.

– Это Сай Дедал, его голос, – заметил он.

Задетые за живое, закрасневшись, они слушали, впитывали тот поток дивный поток струящийся по коже членам сердцу душе хребту. Блум кивнул Пэту, лысый служитель Пэт плохо слышит, чтобы раскрыл двери бара. Двери, бара. Вот так. Хорошо. Служитель Пэт послушно стал слушать, глухарь тугоухий, у самых дверей стал, слушал.

– Мои печали унеслись.

Сквозь тишину взывал к ним негромкий голос, не дождя шелест, не шепот листьев, не похожий на голос ни струн ни свирелей ни какужихтам цимбалов, касающийся их притихшего слуха словами, их притихших сердец воспоминаниями о жизни – своей у каждого. Полезно, полезно слушать: печали, свои у каждого, унеслись, едва лишь они услышали. Едва лишь они увидели, все потерявшие, Ричи, Польди, милосердие красоты, услышали от того, от кого уж никак не ждешь, ее милосердное мягколюбовное нежнолюбимое слово.

Это любовь поет. Все та же старая сладкая песня любви. Блум медленно стянул резинку со своего пакетика. Любви старое сладкое so

– Полон счастья и надежды…

У теноров всегда масса женщин. Помогает быть в голосе. К его ногам летит букет, а в нем от дамочки привет. Вы мне вскружили. Катит, позвякивая, полон надежды. Его пение не для светской публики. Вскрюжат голову бедняжке. Надушилась для него. Какими духами твоя жена? Желаю знать. Коляска звяк. Стоп. Тук-тук. По пути к двери – последний взгляд в зеркало, непременно. Прихожая. Заходите. Ну, как дела? Все отлично. Куда тут у вас? Сюда? В сумочке у ней леденцы, орешки для освеженья дыхания. Что-что? Руки ласкали ее пышные.

Увы! Голос набрал воздуха, поднялся, стал полнозвучным, гордым, сверкающим.

– Но то был миг, увы, недолгий…

Да, тембр по-прежнему изумительный. В Корке и воздух мягче и выговор у жителей. Этакий глупец! Ведь мог бы купаться в золоте. А слова он перевирает. Жену уморил и поет себе. Хотя со стороны не понять. Двоим никто не судья. Только как бы сам не сломался. На людях еще хорохорится. Все у него поет, и руки и ноги. Выпивает. Нервы истрепаны. Чтобы петь, нужно воздержание. Суп по диете Дженни Линд: бульон, шалфей, яйца сырые, полпинты сливок. Не суп, а мечта.

Источал он истому, исподволь нарастающую. Полнозвучно переливался. Вот это в самую точку. О, дай! Возьми! Биенье, еще биенье, упругие гордые переливы.

Слова? Музыка? Нет: это то, что за ними.

Блум сплетал, расплетал, связывал, развязывал.

Блум. Прилив жаркой тайной жадновпивай дрожи нахлынул излиться с музыкой, с желанием, темный вторгающийся впивай прилив. Покрой, оседлай, случайся, топчи. Возьми. Поры, расширяющиеся, чтоб расширяться. Возьми. Радость тепло касание. Возьми. Чтоб поток хлынул, отворив створы. Теченье, струя, поток, струя радости, трепет случки. Сейчас! Язык любви.

– …надежды луч…

Блестит. Лидия для Лидуэлла чуть слышным писком совсем как леди муза выпискивает надежды луч.

Это из «Марты». Совпадение. Как раз собрался писать. Ария Лионеля. Твое красивое имя. Не могу писать. Прими от меня небольшой пода. Струны женского сердца идут через кошелек. Она ведь. Я назвала тебя противным мальчишкой. Но именно это имя – Марта. Именно сегодня. Как странно!

Голос Лионеля вернулся, слабей, но без признаков утомления. Снова он пел для Ричи Польди Лидии Лидуэлла, пел для Пэта-служителя, слушавшего развесив уши. О том, как явился дивный облик, как унеслись печали, как взгляд, образ, слово зачаровали его, Гулда Лидуэлла, покорили сердце Пэта Блума.

Правда жаль что не видишь его лица. Лучше воспринимается. Парикмахер у Дрейго всегда почему-то смотрит в лицо когда я к нему обращаюсь в зеркале. Но слышно тут лучше чем в баре хотя и дальше.

– И милый взгляд…

В первый раз я ее увидел на вечеринке у Мэта Диллона в Тереньюре. Она была в желтом, с черными кружевами. Играли в музыкальные стулья. Мы с ней вдвоем последние. Судьба. Быть при ней. Судьба. Кружились медленно. Потом быстро. Мы с ней вдвоем. Все смотрели. Потом стоп. И мигом она уселась. Все кто вышел смотрели. Смеющиеся губы. Колени желтые.

– Пленял мой взор…

Пение. В тот раз пела «Ожидание». Я переворачивал ноты. Голос полный аромата какими духами твоя сирени. Увидел грудь, обе полные, горло, льющее трели. Впервые увидел. Она поблагодарила. Почему она меня? Судьба. Глаза испанки. В этот час одна в своем патио под старой грушей в старом Мадриде наполовину в тени Долорес онадолорес. Меня. Маня. Заманивая.

– Марта! О, Марта!

Оставив всю томность, Лионель возопил, страдая, испустил вопль нестерпимой страсти, гармоническими созвучиями, что опускались и поднимались, призывая любовь вернуться. Молящий клик Лионеля, чтобы она узнала, чтобы Марта почувствовала. Ее одну он ждал. Где? Тут и там поищи там и сям все ищите где. Где-нибудь.

Один. Одна любовь. Одна надежда. Одно утешение мне. Марта, грудной звук, вернись.

– Вернись..!

Она парила, птица, продолжала полет, чистый и быстрый звук, парящий серебряный шар, она взметнулась уверенно, ускорила приближение, нет, замерла в вышине, не тяни так долго долгое дыхание у него дыхание на долгую жизнь, воспарив ввысь, в вышине, увенчанная, сверкая и пламенея, ввысь, в премирном сиянии, ввысь, на лоне эфирном, ввысь, лучи раскидывая ввысь и повсюду, повсюду паря, заполняя все, без конца и без края – рая – рая – рая…