Страница 21 из 135
— Просто удивительно, Василий Егорович, — говорил Козырев, размахивая пилоткой, — в блокаде, под таким огнем, и вот видите — колхоз. В шести километрах передовая, а тут — брюква!
— Это турнепс, Тихон, — поправил Бровкин.
— А так похоже на брюкву. Вы, наверно, занимались в детстве огородничеством, Василий Егорович?
Бровкин хотел ответить, что не в детстве, а в двадцатом, тоже трудном для Питера году он вместе со своей Матрешей, известной Тихону Матреной Сергеевной, поднимал заступом дерн на пустырях за Московской заставой и выращивал пудовые кочаны капусты. Но смолчал и продолжал неторопливо вышагивать вдоль полевой стежки.
Не получив ответа, Козырев шумно вздохнул:
— Придется сельскохозяйственную литературку поштудировать. Лишние знания не во вред.
— Кому как. Иной от учения только глупеет. И опять же, смотря какие знания. Ты бы вот лучше по азимуту ходить поучился. Солдату это нужнее.
— Что там по азимуту, Василий Егорович! Азимут — не теорема Пифагора. Я вот такой хочу вам задать вопросик. Вот, например, перед нами колхоз, поля, коровники… Завод не завод, но хозяйство все–таки сложное, кое–что соображать надо, чтобы им руководить. Я и хочу вас спросить, взялись бы вы здесь председателем быть? Я бы — прямо скажу — нет. Я бы все завалил.
Бровкин долго шагал молча.
— А ты слыхивал, — ответил он в конце концов, — о питерских рабочих, которые в начале коллективизации были посланы по деревням: на Дон, на Кубань, в Поволжье? О них еще в книгах написано — читал, может быть? Ну вот — все ли они смыслили в сельском хозяйстве, когда вещички укладывали, чтобы ехать туда? Ты, конечно, не помнишь, — у меня да у твоего покойного батьки дружок был, Костя Рыбаков. Послали его по этой партийной линии на Волгу. И что ты скажешь, семь лет в колхозе председательствовал! Выдающийся колхоз сделался под его руководством. А теперь в облисполкоме Костя заворачивает. Вот тебе и потомственный металлист!
— Из этого я понял, что вы бы, Василий Егорович, взялись за руководство колхозом?
— А что ж! Кончится война, остарею вконец и приду сюда.
— Не возьмут, — поддразнил Козырев.
— Возьмут, — примирительно ответил Бровкин, хотел даже дружески похлопать Козырева по плечу, но тот вдруг пригнулся к земле и, указывая на что–то пальцем, перешел на азартный шепот:
— Глядите, глядите! Вот он! Сюда идет, сюда!
Бровкин тоже замер на месте, тоже увидел предмет, вызвавший такое волнение Тихона. В полусотне шагов впереди, между грядок, ковыляло серое длинноухое существо и быстро — точно конник на рубке лозы — справа и слева обкусывало зубами сочные капустные листья.
Азарт охватил и старика.
— Заходи, Тихон, канавой!.. Заходи! Это же заяц!.. — зашептал он, сдернул с головы пилотку и, пригнувшись, стал описывать дугу к капусте через горох.
Почуяв опасность, длинноухий от Бровкина пустился удирать прямо на Козырева, который успел забежать ему в тыл. Распахнув руки, Тихон громадными прыжками помчался навстречу беглецу. Тот свернул в сторону. Тихон тоже свернул за ним.
Через борозды, топча грядки, приминая капусту, бежал вслед за ними и Бровкин, — не так быстро, как заяц и Козырев, но все же напористо, неотступно, точно бывалый бегун на большие дистанции.
Заяц уходил к густому кустарнику, за которым начинался лес. Бровкин помаленьку утрачивал спортивный напор, он запыхался и отстал. Но Козырев по–прежнему яростно работал своими длинными ногами.
Вскоре и Козырев и заяц, к полнейшей досаде Бровкина, исчезли в кустах. Старик устало опустился на землю. Но когда вдали послышался крик: «Сюда, Василий Егорович, сюда! Их здесь полон лес», — он снова вскочил на ноги, позабыв об усталости.
Ажитация Козырева была вызвана тем, что длинноухий перед самым его носом юркнул в нору. Тихон загородил вход в нее обломком трухлявого пня, и теперь предстояло как–то взять добычу. Но как?
— Можно залить водой, — предложил Козырев. — Сам тогда вылезет. Или выкурить дымом.
— До воды три версты, а дым туда, в эту трубу, не потянет. Не печка же. Давай лучше копать. Самый надежный способ.
Подобрав два толстых сосновых сука, приятели дружно взялись вспахивать землю вдоль хода в заячью нору.
В конце концов из–под земли не только был извлечен уже известный им беглец, но еще и зайчиху они там захватили, и четверых шарикообразных зайченят.
Детенышей Бровкин бережно уложил в свою пилотку и накрыл ее пилоткой Тишки. А Козырев крепко держал под мышками взрослую чету.
Обремененные трофеями, охотники торжественно вступили в деревню.
— Кролички! — радостно закричала Варенька, встретившаяся им возле пасеки. — Шиншиллы! Откуда вы их взяли? Какие замечательные!
— Кролички?! — Козырев уничтожающе посмотрел на изумленного старика. Он был отомщен за брюкву. — Кролички! Не мешало бы вам, Василий Егорович, почитать что–нибудь по скотоводству. Лишние знания никогда не повредят. А то в другой раз под вашим испытанным руководством мы тигра примемся ловить вместо кошки.
Бровкин был настолько огорчен своей ошибкой, что почти не слыхал Тишкиных излияний, вернее — он даже и не вникал в их смысл.
Варенька хлопотала, гладила крольчат.
— Завтра же клетки построим, выберем хорошее местечко для вас. Бедненькие, нагоревались в лесу. Наверно, они тоже с какой–нибудь разоренной фермы, как у нас в «Расцвете» была.
Проголодавшиеся, усталые, Бровкин с Козыревым поплелись на кухню к Лукерье, к ее осточертевшему всем бланманже. Зайчатинкой полакомиться не пришлось. Потом они распрощались с колхозниками, с Цымбалом, с ребятами–трактористами, с Маргаритой Николаевной и ушли в свою дивизию. Памятью о них в крлхозе осталась кроличья ферма. На первых порах она состояла из четырех наскоро сколоченных клеток и насчитывала, как записала Варенька в своем месячном отчете, шесть кролико–голов.
«Кролико–головы» эти были не по комплекции своей зверски прожорливы. Начальник ремонтной танковой мастерской, лейтенант Ушаков, который нет–нет да и находил благовидный предлог, чтобы съездить за реку в колхоз, удивлялся, стоя возле клеток. Ухватывает юный представитель кроличьего семейства своими мягкими губами длинную травинку и, быстро двигая из стороны в сторону челюстями, словно не прожевывает, а целиком втягивает ее в рот. Покончено с одной травинкой — хватает другую, третью… Две Варвары, старая и молодая, не успевали, запасать корма для них. Не только по утрам, иной раз и вечерами ходили они в луга. По дороге к лесу, в густом ивняке был небольшой и, словно чаша, круглый родниковый пруд: Прозрачная стояла в нем вода, голубая от синей глины на дне. Стайки полосатых окуньков ходили в глубине под широкими листьями лилий; распугивая рыбок, проносились черные жуки–плавунцы; и, зеленый от старости, жил под берегом одинокий клешнятый рак. Варенька только раз или два видела, как, покинув свое убежище, он, то опускаясь на самое дно, то всплывая на поверхность, то устремляясь от берега к берегу, колесил по всему пруду.
Варенька любила наблюдать эту тихую подводную жизнь, и, пока Варвара Ивановна косила траву по соседству, она часто сиживала на большом валуне над прудом, как сказочная Аленушка, потерявшая братца. Общее с Аленушкой у Вареньки было то, что она тоже не знала, где ее брат: уже несколько месяцев от него не было писем с фронта. А зимой умерла младшая сестренка. Родителей же Варенька потеряла еще до войны.
Сиротливо устраивалась она на камушке — подобрав подол платья, охватив колени руками; вспоминала серый, с зелеными шапками мха на крыше уютный домик отца–садовника в Пушкинском парке, яркие цветы бегоний в теплицах, пестрые ковры трехцветных фиалок — «анютиных глазок» на больших клумбах вокруг дворцов, бархатные пионы, душистый запах оранжерейных левкоев. Варенька очень любила цветы, все, кроме астр, — те казались ей неживыми, и, поздние, они как бы предостерегали: кончилось лето, идет зима с холодами и вьюгами. Астры — неприятные цветы, — так всегда казалось Вареньке. Астры, бледно–розовые и белые, лежали в ногах покойного отца; астрами был усыпан гроб матери; астры, помнит Варенька, начинали цвести и тогда, когда она прошлой осенью вместе со всеми колхозниками уходила пешком в Ленинград, бросив и кроликов, и новые, только что отстроенные коровники с бетонными полами и автопоилками, и птичник, кишевший встревоженными артиллерийской стрельбой белоперыми курами.