Страница 118 из 135
Единство помыслов, сходство главных черт характера, полный ласки взгляд зеленых глаз Клавдии, ее порывистые объятия, быстрые, как дуновение теплого ветра, поцелуи — все говорило Лаврентьеву, что он нашел друга в жизни и в своих делах, друга, одно присутствие которого утраивает, удесятеряет силы.
Клавдия, не меньше — может быть, даже больше, чем он, — взволнованная, охваченная новым для нее чувством огромной любви, остро, тяжело переживала постоянную разлуку со своим Петром Дементьевичем. Она даже хотела — но у нее, всегда такой решительной, вдруг на этот раз не хватило решимости — пойти в правление и потребовать, чтобы не смели мучить агронома, что ему нужен отдых после болезни.
Решимости не хватало по той простой причине, что Клавдия была уверена: ни на какой отдых Петр Дементьевич не согласится и еще только рассердится за ее непрошеное вмешательство. Она его уже хорошо знала.
Но и так, по ее мнению, дальше продолжаться не могло. Она не жена того писателя–демократа, о которой рассказано в книжке, она Клавдия Кузьминишна Рыжова!. Если уговорились о любви, о дружбе, если поверил, отдал ей свою душу Петр Дементьевич, Клавдия Кузьминишна не будет играть в прятки.
Теплым вечером Клавдия вернулась однажды с поля пораньше, прибрала в комнатах, вышла на крылечко, как всегда, поджидать — не подойдет ли Петр Дементьевич. Сидела, подперев ладонью щеку; смотрела, как вьются высоко над старой колокольней стрижи, предвещая хорошую погоду; слушала далекую и от этого тревожную песню девчат; самой захотелось подтянуть им, девчатам. Не отнимая руки, повернула лицо на звук шагов: вдоль изгороди шаркала по земле валенцами бабка Устя, — осторожно несла узкогорлый кувшин, получила молоко на скотном, боялась расплескать. Поставила кувшин возле крыльца, присела рядом с Клавдией на ступени:
— Что пригорюнилась, Кланюшка? Тебе ли горевать! Прынца какого нашла… Да ведь и заслужила ты его, заслужила. Трудная жизнь у тебя была, милая, сызмальства. Глядишь, бывалоче, на сиротку, сердце в крови плавает, жалость берет. А не подойди к тебе — гордая! Ну вот господь–то бог и увидел… Радуюсь, на тебя глядючи, налюбоваться не могу, старая.
Бабка Устя так неотрывно смотрела на Клавдино лицо, будто и в самом деле не в силах была налюбоваться.
На улице появилась ватага ребятишек. Они начертили на влажной земле квадрат и стали играть в чижика.
— Эх, ушло мое времечко! — вздохнула, следя за игрой, бабка Устя. — Бывало, вот эдак тоже баловалась с мальчишками. Озорная была. Витька, дай–кось, сынок, сюды, дай игралку, — поманила она паренька в новой сатиновой рубашке.
Ребятам стало весело: бабка Устя сыграть с ними вздумала. Вот потеха! Подали лопатку, деревянного чижика, заостренного с двух сторон. Не вставая с крыльца, бабка тюкнула по острому концу лопаткой, деревяшка подлетела в воздух, но на лопатку уже не угодила, — промахнулась Устинья.
— Ничо, вдругорядь я вам еще нашшелкáю.
Попробовала и Клавдия. Тоже не сумела поддать чижика как следует. Так и застал ее Лаврентьев среди мальчишек, раздосадованную неудачей, возбужденную.
— Ну–ка, я! — Он взял из Клавдиных рук лопатку. Чижик у него завертелся, запрыгал и на земле и в воздухе, от сильных ударов улетал далеко на дорогу.
— Прынц, истинный прынц! — входила в азарт бабка Устя. — Вдарь, вдарь еще, Дементьич!
Солнце ушло, стало меркнуть весеннее небо; сумерки наплывали из окрестных лесов. Ребятишки разбежались, зашаркала со своим кувшином домой бабка Устя.
— Кланюшка, — сказал Лаврентьев, обнимая Клавдию за плечи. — Как хорошо тебя зовет Устинья. Можно, и я так буду?..
Клавдия тесно прижалась к его груди, охватила руками его шею.
— Уйдем, Петр Дементьевич. Погуляем. — Она тревожно оглядывала сумеречную улицу: не подойдет ли кто, не уведет ли от нее Лаврентьева, как всегда случается в такие вечера.
— Уйдем, — ответил он, целуя ее в висок.
Через огороды и пустыри они вышли за околицу, поднялись в сады. Яблони отцветали, земля под ними была устлана белыми лепестками. В реке бились, играли большие рыбы. Только их всплески нарушали густую тишину. В безлунном небе выступили яркие звезды, и когда Клавдия поворачивала лицо к Лаврентьеву, он видел их отблески в ее глазах.
Говорили без умолку: им еще столько надо было сказать друг другу, за многие годы многое накопилось в душе и в сердце такого, что можно поведать лишь самому родному человеку на свете. Ноги сами вели их через сады, по мягким полевым дорожкам, на береговые кручи, вдоль молодых зеленей и свежих пашен, и среди ночи вновь привели к крылечку Клавдиного дома.
Лаврентьев остановился, но Клавдия взяла его за руку и, не выпуская ее, поднялась на крыльцо. Лаврентьев вошел за ней в дом. В теплой темноте стучали где–то часы, отсчитывая время.
— Наверно, очень поздно, — сказал он, прислушиваясь к этому стуку. — Загулялись. Я, пожалуй, пойду домой…
Клавдия обняла его.
— Милый мой, родной, хороший!.. Никуда идти не надо. Здесь твой дом… Вот он. Навсегда… Навеки.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Кони, жилистый гнедой мерин Абрек и взятая в пристяжку Звездочка, нетерпеливо дергали рессорную тележку, которая стояла возле крыльца Клавдиного дома. Отвыкшая от запряжки Звездочка трясла кожей — сбруя ее беспокоила; лошадка тянулась, чтобы куснуть Лаврентьева за плечо и тем обратить на себя внимание. Но Лаврентьеву было не до нее. Инженер Голубев толковал ему об арматурном железе, о втором паровом копре и экскаваторах, — их во что бы то ни стало надо было получить в области. Антон Иванович поправлял в тележке мешок с сеном. Ему было понятно, почему Лаврентьев не стал вызывать машину из города, почему отказался и от колхозного грузовика. Стояла та летняя пора, когда над землей пахнет вянущими на лугах травами, когда небо безоблачно, воздух чист и веют теплые ветры. Конечно, Петру Дементьевичу захотелось хотя бы еще денек побыть простым колхозным агрономом, мирно прокатиться со своей Клавдией по знакомой лесной дороге. Антон Иванович заботился о том, чтобы седокам было удобно, не жестко, не тряско. В последнюю неделю его одолевали двоякие чувства. С одной стороны, он так привык, так привязался к Лаврентьеву за минувшие без малого два года, что даже и представить не мог, как это он завтра пойдет один в луга к косарям, как один останется с пахарями, которые пашут под озимые, как в одиночку будет мотаться на стройке поселка. Истинная беда приключилась, — их воскресенского агронома на недавней сессии районного Совета единогласно избрали председателем. Вышло так потому, что Громова забрали в область, возглавлять лесное дело, — большой специалист в этом деле Сергей Сергеевич, гораздо больший, чем в сельском хозяйстве. С другой стороны, Антону Ивановичу было чрезвычайно лестно, что депутаты избрали председателем райисполкома именно Лаврентьева. Честь–то какая колхозу! Иной бы рассудил по–другому: свояк идет на столь высокий пост, какие же колхоз получит выгоды, какие предпочтения! Но Антон Иванович думал не о выгодах, а о чести, оказанной колхозному коллективу. Если Лаврентьев вырос, если о Лаврентьеве знает весь район, надо полагать, и колхоз вырос, и о колхозе идет слава по всему району. Известно — человек не в одиночку растет, и только тогда, когда растет и его дело.
От этих мыслей Антон Иванович утратил дар речи, молчал, в беседу Голубева с Лаврентьевым не вмешивался. Молчали все, кто собрался на проводы, — собралось же больше половины села. В последнюю минуту перед расставанием человек никогда не находит нужных слов, а бездельные, пустые — кому они нужны. Елизавета Степановна стояла с мокрыми глазами, подперев щеку пальцем. С тех пор как разбилась злосчастная бутылка, в жизни телятницы начались большие перемены. Не прошло и трех месяцев — правительство наградило ее трудовым орденом за отличное выращивание молодняка. Орден поднял Елизавету Степановну в собственных глазах, она уверовала в свои силы — и перестала плакать тайком, и на собрании могла выступить безбоязненно, и на зоотехника уже не смотрела как на Николу Чудотворца, спорила с ним, если была в чем несогласна, ссылалась на книги, на журналы. Окрепла, повеселела. Только в сердце жили светлая память о родном Федоре и грусть оттого, что никогда–никогда не узнает он о чести, какой удостоилась его Елизавета. А как бы хотелось, чтобы узнал…