Страница 117 из 135
Сколько звезд голубых, сколько синих, —
начали девичьи голоса.
Сколько ливней прошло, сколько гроз, —
вступили мужские баритоны и басы.
Люди стояли вокруг, опершись о лопаты, серьезные, думали об этих ливнях и грозах, следы которых остались почти у каждого из них на пиджаке или на гимнастерке, — нашивки за раны, медали и ордена.
Соловьиное горло — Россия, —
подымал хор, —
белоногие пущи берез!
Со всех сторон к строителям теснилась она, воспетая в веках Россия. Белоногие березы шумели на опушках лесов, звенели жаворонки, сверкала под солнцем Лопать, цвели купавы ярким ковром за рекой. Это была Россия. Белели среди деревьев первые венцы новых срубов поселка; проступали: пятна красного кирпича; курилась, как вулкан, под ветром груда цемента; стояли среди зеленых трав вереницы машин, украшенных плакатами; под дощатым навесом ждала, когда включат мотор, бетономешалка, — это все тоже была Россия.
Песнь плыла не умолкая. Ирина Аркадьевна вела ее взволнованно и вдохновенно.
Рассветало, зимние, косые
по снегу лучи прошлись гурьбой, —
волнуясь, слушала она слова, полные для нее глубокого значения.
За окном летела вдаль Россия
со своей прекрасною, судьбой.
Вслушивались в эти слова и Антон Иванович с Лазаревым и с пореченским председателем Рыбаковым. Они лежали в траве на лужку, окруженные колхозниками. Горские и пореченские расспрашивали воокресенцев:
— Значит, и водопровод задумали?
— Задумали. Инженеры говорят: когда плотину построят, вода самотеком пойдет, и насосов можно не ставить. Только трубы проложить.
Горские завидовали. А Рыбаков сказал:
— И вообще, Антон Иванович, не вижу препятствия, почему бы вам, воскресенским, нас, пореченских, в пай не принять, а? Земли соседствуют. Деньжата–средства тоже у нас есть. Объединиться бы в один колхоз, а?
— Помозгуем, — ответил Антон Иванович. — Время еще будет.
А песня не умолкала.
Среди ночи к Лаврентьеву постучали. Это была Катя,
— Мама вас зовет, Петр Дементьевич.
Голос был такой, что он даже не стал спрашивать, что случилось, торопливо оделся и вышел, Ирине Аркадьевне было плохо.
— Очень плохо?
Катя только заплакала.
Положение Ирины Аркадьевны было действительно плохим. Слишком высоким оказался для нее подъем чувств, испытанных в этот день. Сердце не выдержало.
— Ухожу, Петр Дементьевич, — сказала она.
Он присел возле постели. Ирина Аркадьевна взяла его руку; ее рука была холодная и сухая.
— Прощайте, прощайте, дорогой Петр Дементьевич. Спасибо вам. Вы напомнили мне моего Виктора. Я плохо начала молодость. Но люди, вот такие, как Виктор, как вы, всегда потом помогали мне жить, не сбиваться с дороги, общей с народом,
— Ирина Аркадьевна!..
— Не надо, не надо утешать. Я знаю…
За окном, поскрипывая, терлась о водосточную трубу рябина. Звук, памятный Лаврентьеву с первой ночи, проведенной под кровом Ирины Аркадьевны. Нудный, отвратительный звук.
— Эта она. Смерть.
— Мама! — тоскуя, крикнула Катя. — Перестаньте. Всю жизнь вы были так мужественны…
— Была? Ты даже не замечаешь, что говоришь обо мне в прошедшем времени. — Нечто подобное грустной улыбке скользнуло по лицу Ирины Аркадьевны. — Ну и правильно. Прощайте, родные, прощайте. Ухожу…
Под утро Ирина Аркадьевна ушла. Ни Георгий Трофимович, ни дядя Митя, ни Лаврентьев не утешали Катю. Лаврентьев сидел у распахнутого окна, в которое шел волнами аромат отцветающих яблонь, и повторял, повторял, глядя на голубой рассвет: «За окном летела вдаль Россия со своей прекрасною судьбой…»
Любовь захватывала Лаврентьева, овладевала им с такой силой, что ему становилось трудней и трудней скрывать свои чувства от окружающих. И все же, сдержанный, скрытный, он, как ему казалось, довольно успешно справлялся с собой. Но это ему лишь казалось. Как бы глубоко ни прятал он внезапно нагрянувшую радость, она, помимо его воли, вырывалась наружу. Энергия бурлила, клокотала в нем. Агроном успевал быть и агрономом и первым заместителем начальника штаба междуреченских работ.
Весна в деревне всегда схожа со стремительным наступлением. Тут, как и на поле боя, обстановка меняется каждоминутно, на каждом захваченном рубеже надо по–новому распределять силы и средства. Анохин, еще зимой отошедший от руководства полеводческой бригадой, теперь полностью отдался роли организатора снабжения поселковой стройки материалами. Его место в бригаде заняла Ася. Молодому бригадиру надо было помогать и помогать, тем более что, в отличие от прошлых лет, на воскресенских полях в несколько раз увеличилось количество машин. МТС слала сюда не только тракторы, как бывало, но и тракторные картофелесажалки, сеялки, культиваторы. Менялось, возрастало значение животноводческих ферм. На скотных дворах к автопоилкам добавились аппараты для электрической дойки. С ними предстояло много возни, — коров раздражал шум моторчиков, и доярки, как с ними ни билась Дарья Васильевна, наотрез отказывались от механизации. Значит, надо было помогать и Дарье Васильевне. Иные масштабы приняла деятельность Карпа Гурьевича: из столяра–одиночки он превратился в бригадира столяров, был занят оборудованием большой столярной мастерской. Павел Дремов упорно работал над увеличением мощности электростанции; совхозный техник помог ему «выжать» из двигателя еще несколько дополнительных лошадиных сил и поставить новую динамо–машину. Каждый день приносил с собой новое. Это новое надо было предугадать, предусмотреть, организовать. На протяжении недели дважды приходилось подымать на ноги весь колхоз и вести людей на спуск лесного болота в овраг, — иначе у инженера Голубева тормозилась пробивка трассы канала.
Как Лаврентьеву хватало сил быть в центре всех воскресенских дел? Откуда брались эти силы? Он вставал с ночными петухами, еще до солнца; первым его видели на улицах села бессонные старики. Он встречал и провожал весенние зори на ногах, и только в эти ранние и поздние часы было у Лаврентьева время задумываться над вопросом, откуда у него столько взялось сил. И губы сами собой произносили в утренней прозрачной тишине ставшее таким родным и милым имя: Клавдия.
Клавдия была неизменно в сердце, но встречался он с ней урывками, редко, даже не каждый день, — лишь когда удавалось забежать на парники или посидеть вечером на крылечке ее дома. И когда вот так сидели рядом, близко, касаясь друг друга, когда Лаврентьев ощущал плечом тепло Клавдиного плеча, он говорил себе, что с этого крылечка больше никуда не уйдет, что он еще не совсем окреп после больницы и никто слова не скажет, если агроном хоть несколько дней отдохнет здесь, в опрятном, уютном домике. Но подходил, издали заприметив его в сумерках, Антон Иванович, на бегу останавливался возле Павел Дремов с кольцом черной проволоки, как скатка, надетым через плечо, или Дарья Васильевна неторопливо возникала из–за плетней, — и начинались разговоры, советы, расспросы. Заканчивался вечер где–нибудь в правлении, на скотном дворе, под навесом бетономешалки, на пчельнике, — и снова Лаврентьев среди ночи валился на свою жесткую постель и слушал скрип рябины за окном.
С Клавдией хотелось быть все время, каждый час, каждую минуту, не разлучаясь. Если еще полгода, несколько месяцев, даже месяц назад его к ней влекло какое–то довольно неопределенное, безотчетное чувство — влекло и влекло, что поделаешь, — то теперь чувство это стало совершенно определенным. Лаврентьев открыл, увидел в Клавдии то, за что он ее полюбил. Разные по характеру, они во многих — и главных — чертах были все–таки схожи. Как и он, Клавдия была настойчива, упорна в достижении поставленной цели; с ней ни на секунду не было ему скучно. Она думала и говорила остро, прямо; чтобы ответить ей, Лаврентьеву приходилось собирать чуть ли не все свои знания. И вместе с тем, как ни скупа она была в проявлении своих чувств, при каждой встрече, он ощущал скрытую в ней ласку, нежность к нему.