Макс

— Да, — сказал он. — Я это знаю.

И, я помню, лицо его вдруг изменилось: я видел это: совершенно отчетливо: лицо его, думаю я теперь, вдруг словно собралось и совпало: с чем-то: с самим же собою; взгляд же, наоборот, отдалился; и лишь когда он сказал это, рука его, согнутая до сих пор в локте (с сжатыми, почти сжатыми в кулак пальцами…), распрямилась, упала, повисла; пальцы разжались; и, я помню, тот кусок сцены, на который он как будто указывал рукою, теперь, как будто вдруг затрепетал, на мгновение.

— Да, — сказал он. — Да, это я знаю…

Да, говорил он впоследствии, это случалось всякий раз неожиданно, само собою, в чарующем промежутке; и он всякий раз успокаивался, пускай на мгновение; и чем дальше шло время, тем — чаще это случалось.

Но всякий, или почти всякий раз, когда он пытался воспроизвести, к примеру, какой-нибудь, только что, минуту назад, удавшийся ему жест, или вновь произнести, например, какую-нибудь, только что и минуту назад вполне удачно произнесенную фразу, ни эта фраза, ни этот жест уже не удавались, не давались ему; и как будто сам срываясь — откуда-то, вновь и вновь падал он, конечно, куда-то, в свою, если угодно, жизнь, сведенную, почти сведенную, еще и еще раз, к непрерывному, или почти непрерывному повторению одних и тех же, не удающихся, фраз, не дающихся жестов.

Он уже ни о чем не мог думать, почти ни о чем; он лишь повторял и повторял про себя, обращаясь к кому-то: вот, вот я стою здесь, стою перед вами… не в силах остановиться.

А ведь он, Макс (так думаю я теперь, в свою очередь…) — он, Макс, охваченный всем этим, ни о чем не думая и по-прежнему, да, в известном смысле, по-прежнему: убегая — вновь, как некогда и с другой стороны, шел он на обострение, на столкновение: со всем тем, от чего он, да, по-прежнему убегал, с самим же собою.

Это кажется невозможным, но именно так это было.

И — входя в театр, выходя из театра — вспоминал он ту весну, разумеется, полтора года назад, то лето, у этого моря, когда сама жизнь его, случайная его жизнь, совпала, ненадолго, с обыкновенно ее отрицающим… вновь забывал о них.

Вновь, короче, как некогда, шел он на столкновенье, на обостренье; все быстрей и быстрее, в свою очередь и со своей стороны, завернув за угол, приближался он: к чему-то решающему.

И потому беспокойство его нарастало; тревога усиливалась; возбуждение, в иные минуты, делалось уже — едва выносимым.

Я видел это беспокойство — на сцене; оно-то, может быть, и не давало ему играть.

И только изредка, еще и еще раз, поначалу совсем редко, быть может, но, чем дальше шло время, чем ближе подступало решающее и чем сильнее делалось его беспокойство, тем чаще, удивительным образом, поднимался он над ним, над собою; успокаивался: на сцене; исчезал: в пустоте… И чем дальше шло время, чем ближе подступало решающее, тем — решительнее, тем дальше отступал он от своей роли; забывал… нет, ни на минуту не забывал о них, разумеется… и все-таки забывал, уже забыл как будто: обо всех соответствиях; и как если бы (говорил он впоследствии…) — как если бы он, Макс, жил сразу в двух каких-то, друг с другом почти не связанных, вообще не связанных измерениях; и в одном из них шел, в самом деле, на обостренье, на столкновенье, и волновался, и репетировал; в другом же…

Как бы то ни было, репетиции продолжались и даже, в общем, заканчивались. Уже спектакль был сыгран однажды весь; уже были первые пробы света (и я очень хорошо помню, теперь, как все изменилось, когда я впервые, из темного зала, увидел — сверху, двумя лучами — освещенную сцену: они скрещивались, эти лучи, они двигались — вместе с Максом…). Грим? — Его почти не было: так (говорил мне Сергей Сергеевич…), некоторое усиление черт… Костюмы? — Костюмы оставались, в общем, теми же, что и на репетициях: Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, в пиджаке, Перов, против своего обыкновения, тоже, Макс просто в рубашке, может быть, в свитере: вы же сами хотели, чтобы — все совпало со всем… Музыка? — Ни о какой музыке я, сочиняя пьесу, не думал. А между тем (Сергей, еще раз, Сергеевич…) какая-то музыка нам бы не помешала, в некоторых местах; я сказал бы даже, что нам не обойтись без нее… И перебрав несколько, совсем, я помню, далеких друг от друга возможностей, Сергей Сергеевич, что очень меня обрадовало, остановился, в конце концов, на — мир названий разбился — весьма и весьма любимой мной музыке, написанной в свое время — мир имен, мир дат тоже — для некоего — ограничимся намеком — балета; совсем тихо должна была звучать эта музыка, в некоторых, немногих, местах, на заднем плане и как бы по ту сторону совершавшегося на сцене… Что еще? Декорации? — Никаких декораций; серый холст в глубине; два стула: вот эти…

И уже была, в общем, зима — там, за черными окнами — уже давным-давно опали, разумеется, листья, уже выпал, и вновь выпал снег, и растаял, и снова растаял, — и на улицах, в городе было, я помню, то ощущение пустоты и простора, какое бывает в конце осени, в начале зимы, когда ничего еще нет, уже нет, ни снега, ни листьев, и только редкие, случайные, большие снежинки одиноко кружатся в воздухе, лишь усиливая, как ни странно, это ощущение обнаженности, простора и пустоты…

И все-таки (думаю я теперь: отрываясь от писания, глядя в окно…) — и все-таки, все-таки: чего же мы, все-таки, ждали?

Время течет медленно, время ускоряет свой ход… нет, нет, не в том было дело. Но это чувство близости к чему-то решающему… я так ясно помню его… к чему же? к чему же?..

И мы несколько раз говорили друг другу, я помню, и Макс мне, и я Максу, и в театре, и как-то, я помню, на улице… несколько раз говорили мы, как будто убеждая друг друга, друг другу, что это будет только спектакль, просто спектакль… ничего больше.

Но ждали мы чего-то совсем иного, конечно.

Чего же? чего же?

Он шел, как сказано, на обострение, на столкновение; моя история свершалась у меня на глазах; через три, через две недели, на сцене и наяву, предстояло ему разыграть то, что разыгрывалось само по себе; овладеть своей жизнью.

И казалось — и мне, и тем более ему, Максу, казалось — как ни убеждали мы себя и друг друга в обратном, — что после спектакля… если он состоится, если он, Макс, с ним справится… все, все будет как-то — иначе… и сам спектакль, я очень хорошо это помню, казался и упорно казался нам, в двухнедельной, в десятидневной перспективе, границей, отделявшей некое — уже почти, почти прошлое, от некоего — еще будущего, иного.

Речь и шла, следовательно, о будущем, об ином, совсем ином будущем… оно же, думал и убеждал себя Макс, оно же никогда, разумеется, не наступит.

46

Оно приблизилось, оно наступило, это, во всяком случае, единственное событие, этот, во всяком случае и во всех смыслах, единственный, конечно, спектакль.

Но что же (думаю я теперь…) — что же мне делать с ним и не взять ли мне его просто-напросто в скобки?

А ведь оно все-таки было, событие, он, спектакль, все-таки состоялся, и значит, все-таки, все-таки, в какой-то, из всех других вечеров выпадающий вечер, за несколько дней до Нового года (какого же?.. мир дат разбился… неважно какого…) — все-таки, следовательно, за несколько дней до Нового… неважно какого… года, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно, пишущий, вот сейчас, вот эту страницу…) — все-таки, значит, увидел — из темного зала — на сцене и наяву — осуществленье моей истории, и он, Макс, ее, истории, истинный, если угодно, герой, все-таки, значит, пережил — наяву и на сцене — с моей историей, со своей жизнью решительное, решающее столкновенье…

Я беру, во всяком случае, в скобки: последние дни — перед самой премьерой; возбужденье, волненье, уже почти, пожалуй, невыносимое; бессонные ночи — и в одну из этих ночей: звонок Макса (я тебя разбудил?.. нет?.. я был уверен, что ты не спишь… ничего… просто так…); и последнюю встречу с ним: перед последней — генеральной: говоря театральным языком — репетицией (завтра, завтра… ну что же…); и саму эту репетицию; и самую последнюю, совсем бессонную ночь я тоже беру, наверное, в скобки.