Макс

И это был он, там, на сцене… еще более он, чем он сам… уже не он?.. он.

— Вы хотите выйти отсюда? — он указывал рукою на дверь, в глубине зала. — Так выходите…

И как будто чуть-чуть удлиняясь, вытягиваясь, рука его, с вытянутым, чуть согнутым указательным пальцем, падала, падала, падала в зал.

— Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью…

— Там, за этой дверью?..

— Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь…

— Какой, кстати, снег? Еще нет, кстати, снега…

Лиза? Да, это Лиза сказала однажды.

— Какой снег, в самом деле?..

— Снег скоро выпадет, — сказал (просто…) Перов.

Уже был, в самом деле, там, за дверью, октябрь, ноябрь (быстро, очень быстро шло время…).

— А если не выпадет? — сказала Лиза (продлевая, очевидным образом, паузу, улыбаясь, потягиваясь, приподнимаясь на носках, опускаясь…). — И потом?.. летом?.. весною?..

Макс, я помню, присел на край сцены, закурил сигарету.

— Можно заменить снег дождем, — сказал (кажется…) Дима, посмотрев на меня. — Пустые улицы, и темные переулки, и дождь, и ветер, и ночь…

— Нет, — я подошел к сцене, я помню. — И дождь, и ветер, и ночь? Нет, невозможно.

— А что? — сказал — Фридрих? — Фридрих (получивший, в конце концов, роль — второго актера…). — А что, какая разница?

— Огромная, — сказал я, — огромная разница. Во-первых, дождь созвучен ночи. И дождь, и ночь… нет. И потом, — сказал я, — и снег, и ветер, и ночь: это сразу создает некое ощущение, и некий образ… снег ведь не обязательно падает, он может и просто лежать… на крышах, на тротуарах… И вот мы видим эти темные улицы, и переулки: в снегу, и ночь, и ветер… А сказать: дождь, значит ничего не сказать. Ну дождь; подумаешь…

Макс засмеялся; Сергей Сергеевич тоже.

— Все это… пустые разговоры, — сказал он, — уловки и хитрости… (к Лизе, не только к Лизе…) давно нам знакомые. К премьере снег выпадет, а там будет видно.

— А когда, кстати, будет — премьера?

Макс? Нет, это я спросил у Сергея Сергеевича; зато он, Макс, чуть вздрогнув, с таким, я помню, настороженным, насторожившимся выражением лица, глаз, ждал ответа, что, показалось мне на мгновенье, все вокруг, на мгновенье, затихло.

— Хорошо бы до Нового года, — ответил Сергей Сергеевич. — В декабре… в конце декабря. Раньше мы не успеем. А теперь давайте, соберитесь, нам надо еще сегодня…

В других же случаях я соглашался, я помню, на предлагаемые мне изменения; Лиза, опять-таки, попросила меня однажды чуть-чуть переделать две реплики, которые, как она утверждала, не выговаривались у нее; Мария Львовна попросила меня о том же; Перов, вполне неожиданно, предложил мне добавить несколько фраз в том месте, где он, Перов, то есть — автор, выходит на сцену.

— Я уже здесь, я все слышал.

— И как вы уже догадались… (Сергей Сергеевич: к залу: где никого не было, кроме меня…) мы с самого начала играли здесь…

— Разумеется…

— Вот эту, вот эту пьесу…

— Конечно…

— Странную и в высшей степени странную пьесу…

— Не спорю…

— Да, странная, в самом деле, и в высшей степени странная пьеса… (Юля — Диме, чуть поодаль от всех остальных…).

— Интересно, чем она кончится…

— Ничем, может быть?..

— По всей вероятности…

Я же, подумав, решил, в свою очередь, что… да, какое-то… я до сих пор не могу объяснить его… но все же было, в самом деле, какое-то, до сих пор необъяснимое, сходство между Перовым и — Алексеем Ивановичем (с которым виделся я по-прежнему…). Нет, нет, у него не было ни этих, удивленно-спокойных, отсылавших к чему-то глаз, ни этой внезапной, намекавшей на что-то улыбки… у него был… да, у него был, пожалуй, вид человека, только что вошедшего с улицы — в какую-нибудь (так думал я, в свою очередь: так думаю я теперь…) комнату, где все остальные уже провели, предположим, несколько, очень, очень долгих часов… весь вид и облик его отсылал к чему-то иному, к чему-то — снаружи.

(Он входил в комнату: в пятиугольную, скажем, комнату Сергея Сергеевича; он был еще как будто охвачен, окутан: шумом улицы, ветром, бликами солнца; он осматривался, как будто еще не совсем понимая, что с ним и куда он попал; вдруг, заметив его, быстрым, плавным, широким, здесь, в комнате, почти невозможным, но словно перенесенным сюда снаружи движением подвигал к себе, допустим, какой-нибудь, поодаль стоявший стул…)

А ведь он, Перов, — в известном смысле: лишь он один — играл в моей пьесе — некую роль. Но, с другой стороны: какую же? Мою, мою роль играл он на сцене; и всякий раз, когда я видел его, чудесно, я помню, усиливалось во мне это, уже почти не покидавшее меня, чувство близости, приближенья… к решающему; и как если бы я вдруг оказывался лицом к лицу с тем таинственным, что, собственно, и происходило со мною (на свой лад, соответственно, с Максом…).

И он играл ее так, эту роль, как он и должен был играть ее, разумеется, — ни на чем не настаивая, но вместе с тем, каким-то оттенком интонации, едва уловимым, показывая, подчеркивая свое — с самого начала задуманное мною — отличие: от всех прочих актеров… они же, поскольку Сергей Сергеевич добивался от них искомой отстраненности, искомой замедленности, от репетиции к репетиции все более очевидным образом двигались так, как будто он: он ими двигал… и хотя все это, в свое время так меня восхитившее, свелось теперь, разумеется, лишь к некоей — манере игры, на что-то иное, на что-то снаружи, намекал по-прежнему его облик, ни к какой манере никакой игры не сводимое.

Да, все это, все это было — вполне восхитительно; и только Макс, Макс по-прежнему…

А между тем, он репетировал постоянно: я это видел (и он сам, впоследствии, рассказывал мне об этом…).

Он репетировал постоянно: и в театре, и дома, и по дороге из театра домой, и по дороге из дома в театр; вся жизнь его (говорил он впоследствии…) свелась или почти свелась, может быть, к повторению неких фраз, неких жестов; он был занят всем этим так, как, может быть, еще никогда ничем занят не был.

И (так думаю я теперь…) по отдельности жесты его были точны, интонации, в общем, правильны; но то ли потому, что они по-прежнему лишены были — почти всякой связи (а в ней-то, думал я, в ней-то вся и суть…) — то ли, может быть, потому, что он слишком долго отрабатывал их, и один, и с Сергеем Сергеевичем, они, я помню, казались мне как бы сделанными; в них не было, поначалу, той легкости, к которой он, конечно же, и стремился, но которая (говорил он мне…) дается нам, конечно же, только сама собою, всякий раз неожиданно.

Сергей же Сергеевич говорил ему так:

— Мне совершенно все равно, — говорил ему этот последний, — находите ли вы здесь какие-то соответствия… чему бы то ни было… и вкладываете ли вы во все это какие-то… ваши собственные, скажем, чувства… ваши личные, скажем, эмоции… Все это, поверьте, уже не имеет ровным счетом никакого значения. Вот вам пьеса, вот ваша роль… и вы, — говорил он в другой раз, — и вы должны играть ее точно так же, как играли бы любую другую… любую другую. Вы должны отойти от нее… иначе у вас ничего не получится.

И что-то вдруг получалось у него, разумеется; и стоя, например, перед зеркалом, ночью, в десятый, в двадцатый, в тридцатый раз, может быть, повторяя какой-нибудь жест, взмах руки, по-прежнему, но всякий раз неожиданно, находил он в себе ту единственную, ту неподвижную точку, с которой, и уже сам собою, срывался, падал — во вдруг образовавшуюся в нем пустоту — этот жест, заученный им наизусть, взмах руки, затверженный до отвращения… он же, Макс, смотрел на него откуда-то, издалека, почти, конечно, отсутствуя, почти исчезая.

Одно такое мгновенье, паденье я очень хорошо помню, на сцене.

— Вы хотите выйти отсюда? — говорил ему Сергей Сергеевич. — Так выходите… Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью…

— Там, за этой дверью? — переспросил он.

— Там, за этой дверью. Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь… И вы будете идти там, один, и никому не будет до вас никакого дела… Вы это знаете?