Макс

Но я хотел бы оставить снег: снег, выпавший накануне, в тот последний вечер, если угодно, когда я возвращался после последней — в последний раз после репетиции возвращался домой.

— Завтра, завтра; ну что же…

— И неужели присутствие в зале каких-то, отчасти знакомых, отчасти незнакомых людей… какой-то публики, следовательно… так странно меняет все?..

И он пошел совсем неожиданно, этот… третий, да, этот третий снег в том году; и на черном асфальте появились вдруг мгновенные, белые — заносы, заметы, завои; и все вдруг смешалось, закружилось и спуталось; все исчезло: дома, крыши, деревья, город, улицы, переулки; и уже открыв дверь, уже стоя в дверях, я обернулся, я помню: но (так, кажется, или почти так я подумал…) — но я был слишком близко к этому снегу, — и взбежав по лестнице, вошел в комнату, встал у окна: и только в окне, за окном, увидел его так, наконец, как мне хотелось его увидеть; и в дрожащем отсвете каких-то, далеких, огней он кружился, летел и падал там, за окном, — бесшумно и призрачно, — огромными хлопьями, бесконечно; и вдруг кончился; и тут же, в доме напротив, зажглось, тоже, окно; и совершенно ясно, обведенные снегом, проступили очертания соседней крыши, — окон, карнизов…

— Завершение, — думал я, — завершение значит: прощание…

И всю эту, взятую в скобки — выпадающую из скобок — последнюю ночь, я не в силах заснуть, засыпая, опять просыпаясь, подходил, то и дело, к окну; и там, за окном, то все было тихо, то вдруг опять все кружилось, путалось, бесшумно и призрачно; и наутро, сквозь залепленное снегом стекло, увидел я, во дворе, и выйдя на улицу, не справляясь с волнением, увидел, на улице: мягкие, чуть-чуть поблескивавшие на солнце, наметенные за ночь сугробы: какие-то, подумал я, уже — новогодние… и когда я зашел в театр (мне нужно было, я помню, еще обсудить с администратором некоторые подробности — как назвал его этот последний — не без торжественности — банкета: той, иными словами, в данном случае весьма скромной, разумеется, вечеринки, которая всегда устраивается после премьеры…), Сергей Сергеевич (я встретил его в коридоре…) сказал мне, что — вот, все в порядке, снег выпал — и значит, он, Сергей Сергеевич, вполне может произнести одну — тронув меня за плечо — небезызвестную мне реплику так, как она была написана… или нет?

— Ах, да, да, конечно… все в порядке, снег выпал…

И когда я снова шел, я помню, в театр — часа за два до начала спектакля, — он, снег, уже отсвечивал в сумерках синевою; и в густом, синем, гаснущем небе — сворачивая на маленькую площадь — фонари еще не зажглись — увидел я: внезапные, редкие, безмолвные звезды; и еще немного, в последний раз, постоял перед дверью; и там, за дверью, в театре, все это, конечно, исчезло; и почему-то, я помню, мне совсем не хотелось встречаться, к примеру, с Максом; уже на сцене хотел я его увидеть; и мы сидели, я помню, с Сергеем Сергеевичем в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной (я, втайне — и даже втайне, может быть, от себя самого — прощался с ней…) комнате; и он, Сергей Сергеевич, был — или так мне казалось — спокоен; и говорили мы, удивительным образом, о чем-то — почти постороннем; и он рассказал мне, я помню, о своем — первом спектакле… когда-то, давным-давно… и потом вдруг заговорил со мной о моих… дальнейших планах — теперь, по всей вероятности, вы будете писать ваш… роман, — да, по всей вероятности — странно, сказал я, я почти не думал о нем: всю эту осень — да и зачем мне думать о нем, когда я сам: в нем, когда он разыгрывается у меня на глазах — уже завтра, наверное, через неделю, быть может, я вновь начну о нем думать… и время от времени он, Сергей Сергеевич, выходил, я помню, из комнаты; возвращался; и говорил, что — да, все в порядке, все уже в сборе; и садился к столу, и закуривал сигарету, и быстрыми ударами указательного пальца стряхивал пепел в пепельницу; и когда он открывал дверь (входил, опять выходил…), я слышал там, за дверью: шаги, голоса — и как будто нарастание чего-то, сгущение тревоги; и оставаясь один (отсиживаясь: в пятиугольной комнате, укрывшись в ней и втайне с нею прощаясь…), подходил, конечно, к окну; и синева, в окне, обернулась уже темнотою; уже была ночь; горел, раскачивался под ветром фонарь; внезапные отблески его пробегали по новогодним сугробам; и в конце концов, за полчаса до начала, увидел я — каких-то людей, подходивших, молча, к театру; и в конце концов, в очередной раз возвратившись, Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер, сказал мне, что ему, Сергею Сергеевичу, уже пора идти, пожалуй, в гримерную: и мы вместе вышли, я помню, из комнаты.

— Я не знаю, что говорят в таких случаях…

Он пожал мне руку.

— Все будет в порядке.

Я мог, конечно, пройти в зал через ту — уже много раз упомянутую — в последний раз упоминаемую, может быть, дверь: возле сцены; я хотел войти в него — вместе со зрителями: и потому пошел, я помню, мимо гримерных, уборных, прощаясь с ними, по коридору, — мимо классов, комнаты с зеркалами, поручнем, — и спустился по той, другой лестнице, по которой очень редко ходил и под которой, в вестибюле или, если угодно, в сенях, была, как сказано, касса; и в гардеробе встретил, я помню, отнюдь не случайных — я пригласил их, разумеется, на премьеру — персонажей моей тогдашней, и теперешней, жизни; и в фойе, перед зеркалом — тоже мной приглашенного, поправлявшего галстук — Алексея Ивановича: увидев меня — в зеркале — улыбнулся он — тоже в зеркале — внезапной, конечно, улыбкой.

— Виденья осуществляются?

— Да, похоже на то…

— Я никогда не бывал здесь, — добавил он (как бы в скобках…). — Я вообще очень редко бываю в театре.

— Я знаю, — сказал я. — Вы вообще… самый… нетеатральный человек… из всех мне известных… Я очень волнуюсь… извините меня…

— Ничего, пожалуйста.

— Во всяком случае… спасибо, что вы пришли…

Первый звонок: завершение: прощание…

И были еще знакомые; Фридриховы знакомые, например; Максовы знакомые, наконец; его, Максовы, общие с Фридрихом, к примеру, знакомые; персонажи его случайной жизни, если угодно; но и отнюдь, разумеется, не случайные — он тоже и разумеется пригласил их — персонажи его, Максовой, жизни.

Не было Веры: я уже не встречался с нею в ту зиму; не было — и не могло быть, разумеется, Сони.

И в конце концов (второй звонок: прощание: завершение…) я вошел в зал: как зритель; и вместе, я помню, с какими-то — отстав от знакомых — с какими-то… нет, незнакомыми, и уже торопившимися, обогнавшими меня перед входом, — с какими-то, значит, — смешно и странно, не правда ли? — так думал я, может быть, — с какими-то, тоже, зрителями…

Смешно, странно… и разве (я шел по проходу…), разве все это, этот спектакль… вот сейчас, вот сейчас он начнется… и этот шум в зале, уже затихающий… шепот, шорох, шелест программок… и даже эти черные окна (я прощался с ними…), фанерные кресла (прощался…), белые стены… разве не было все это — моим собственным… ах, конечно, конечно, моим собственным выходом — на сцену — на всеобщее обозрение?..

А между тем, я сидел — как зритель — в третьем ряду; я видел, наискось, во втором — Алексея Ивановича, твердый профиль его, уверенный и спокойный, воротничок рубашки, руку на подлокотнике кресла… я подумал вдруг, что — вот, ему, Алексею Ивановичу, совершенно и вполне безразлично, видят его или нет; он стремится сам — видеть; он себя — не показывает… Я был рад, что он здесь; его присутствие как будто уравновешивало что-то во мне…

Сцена вспыхнула, свет в зале погас.

— Вот, следовательно…

И вот он вышел — из-за кулис; остановился; оглянулся; дошел до рампы; все; встал.

— Вот я стою здесь, стою перед вами…

А я сидел, как зритель, в третьем ряду; в темноте; укрывшись и спрятавшись… и я очень хорошо помню, теперь, как он вдруг попал в некий тон, и тот страх, почти ужас, который — само собой разумеется — охватил меня, когда я увидел его на сцене, исчез — и больше не возвращался…

— И конечно, впоследствии, здесь, у этого моря, сидя, к примеру, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, мы пытались вспомнить, во всех подробностях, — и он, Макс, во всех подробностях, рассказал мне — как это было…