Страница 3 из 9
Признаться, ни одни бродяги рассказывали в последние годы о сибирском раздолье. Это прежде туда гнали одних арестантов-каторжников и солдат. С недавних пор повалила туда уйма всякого народу: ехали сметливые купцы за дешевым, выгодным товаром, ехали артельщики строить железную дорогу от Москвы до Манчжурии, ехал мастеровой люд, соблазнившись новыми производствами, ехали переселенцы-крестьяне, отчаявшиеся прокормить детей в центральной, коренной России, ехали и те, кто весь век ищет неясное, дальнее счастье. Уехало несколько семей и из Морозовки. Лишь изредка приходили от них весточки, из которых можно было понять, что хоть и тоскуют переселенцы по оставленной родине, а все-таки зацепились, отвоевывают новый уголок у тайги. По всем статьям у Павла выходило, что затея с переселенцами – стоящая. О том, что нужно перебираться в Сибирь, Павел думал давно и сегодняшний сход укрепил его в этом, но как убедить отца?
По дороге домой Ермолай молчал. Молчали и сыновья. Напрасно Афанас пытался взглянуть батьке в глаза, выведать, что у того на душе.
– Дома погутарим, – коротко сказал он.
Вечером того же дня состоялся небольшой семейный совет. Ермолай выслушал мнения всех сыновей, грозно зыркнул глазами в сторону снох, но они предпочли отмолчаться, а потом постановил, как отрезал:
– Разное болтают про эту вашу Сибирь. Мало ли что. Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли даже титек не нашли. Давайте-кось сделаем так: попытать надо, чтоб на рожон не лезть. Ты, Змитрок, – посмотрел он на старшого сына, – дело сказал. Неча всю семью с места рвать, пока не вызнаем, что и как. Тебе, значит, и идти в ходоки. Посему бери в заводе расчет и отправляйся в дорогу. Ты старшой, тебе и прокладывать первую борозду. Собирайся…
Неделю сушили бабы сухари, латали одежду, Ермолай занял грошей и разузнал у односельчан, в каких местах за Уралом можно найти своих, морозовских. А без земляка, известное дело, на новом месте укорениться тяжко.
И Змитрок уехал.
Проводив брата, Павел и сам помаленьку стал собираться в дальний путь, запасался добрым инструментом и инвентарем, а главное – готовил себя душевно к нелегкому переезду.
Потекли долгие дни ожидания, Ермолай, как и прежде, вел хозяйство, не показывая и виду, что обдумывает возможный отъезд.
Сняли урожай – благо погоды к тому благоволили, намололи муки, оставили семена на будущий сев. Ехать в чужбину без своего запаса – пропащее дело. Сыны тем часом ловили в озере рыбешку, а как похолодало, добывали куропаток, зимой строгали топорища, вытесывали черенки, ремонтировали телеги, латали сбрую. Ермолай подшивал валенки, вечерами молодухи Арина и Полина затягивали песню, в которой переплетались русские, малоросские и белорусские напевы. Мужские басы подпевали им, но каждый знал, что лучший мастер петь, Змитрок, в отъезде, и все как бы надеялись этим пением приблизить день свидания с близким человеком.
На Рождество установился мороз. Снег сверкал на солнце и весело похрустывал под валенками. Полина отправилась было по воду, но у ворот заприметила идущего по улице странника. Заросший густой бородой, в грязной, пообносившейся одежонке, с котомкой за плечами он был похож на тех бродяг, что время от времени забредали в Морозовку, но вдруг в походке идущего ей почудилось нечто знакомое, она перекрестилась и в волнении прислонилась к городьбе, но через мгновение кинулась навстречу мужу. Пока они обнимались и целовались, из избы вывалило почти все семейство. Афанас и Митрофан в один голос закричали:
– Братка приехал! Вернулся Змитрок! – Павел, крепко поручкавшись с брательником, сдернул с его плеча мешок и все, веничком обметая ноги от снега, вошли в дом.
Ермолай с важным видом сидел за столом, когда Змитрок показался на пороге, он привстал и сделал шаг навстречу.
– Ну здравствуй, Димитрий! – непривычным, как в метрике, именем назвал он сына и, хотя улыбки не было на лице старика, всем было ясно: Ермолай доволен.
Снохи носились по избе, собирали на стол, кудахтали, хохотали. Вскоре на столе была расстелена свежая полотняная скатерка и на нее торжественно водрузили пузатый медный самовар и огромный чугунок с картошкой. От сверкающего самовара, от рассыпчатой картошки, от нарезанного толстыми ломтями ситного хлеба, занятого у соседей, исходили сладостные ароматы, но все взорами тянулись к лицу возвратившегося Змитрока. Оно светилось усталой улыбкой. Не только возвращение к родному дому, не только радость свидания с близкими, не только возможность посидеть за одним столом с любимой женой, отцом, братьями согревали душу Змитрока – по его глазам можно было прочесть, что ему удалось-таки отыскать земли, в которых они смогут начать новую, полную надежд и трудов праведных жизнь. Но одно дело – читать по глазам, а совсем другое – услышать собственными ушами увлекательный рассказ о неизведанных землях. И Змитрок не стал томить домочадцев, раскрасневшись после первой рюмки самогона, подробно поведал о том, что увидел и узнал за долгие недели странствий.
За столом ловили каждое его слово, каждую подробность. А когда он умолк, все заговорили разом:
– Выходит дело, в Сибири всего навалом? – с легким недоверием переспрашивал глава семьи.
– Говоришь, земли и работы на всех хватит? – пытал Павел.
– Батька, а ты ведьмедя бачил? – смеялся Афанас.
– А как там насчет гарных девок, е? – интересовался повзрослевший Митрофан.
– А калачи в Сибири горячи? – смеялась Фрося.
– Много ли там наших, черниговских?
– А ты на «железке» не струхнул?.. Как же ты в такой огромадной Россее не заблудился?.. Змитрок едва успевал отбиваться от наседавших от него с расспросами, но, видно по всему, приятен был ему этот натиск.
Наконец, Павел спросил брата:
– Так что же ты скажешь, есть резон отправляться али нет:
– По мне, так надо переселяться. Тем паче, что и зацепка есть. Помните Чеснокова Гаврилу? Он там крепко обосновался, зовет к себе под бок. Ну а работы… работы там всем хватит.
– Ежели работы непочатый край, как бы не загнуться – сострил Митрофан.
– Оно, конечно, от работы кони дохнут, – строго прервал его Павел. – Только по мне лучше самый тяжелый груд, чем нищета и лишения. Скажи, батяня, разве Кириенко когда-нибудь чурались работы?..
Но отец сидел молча. Он был тих и задумчив, будто готовился принять решение, которое решит судьбу всего его рода. Слова Змитрока затронули его за живое.
Он тяжело поднялся над столом и, крепко сжимая в руке стакан с самогоном, провозгласил:
– Собирайтесь в путь-дорогу. А мы с Фросюшкой повременим. Поживете там, а мы – здесь… А там посмотрим.
Сборы были неторопливыми, обстоятельными – все-таки не на соседний хутор предстоит дорога. Перво-наперво Павел сходил к старосте и записал в переселенцы всех, кроме отца и Фроси. Хороший рабочий инструмент на новом месте – главный помощник. Проверили и отточили топоры, пилы, рубанки, всевозможный мелкий столярный и плотницкий инструмент. Запаслись конской сбруей, веревками, мешками, бечевой. Уложили про запас одежду, сапоги, сухари, соль, спички. Взяли ячменя для будущего сева. Насыпали в мешки понемногу гречихи, льна, проса. Наступил день отъезда. Ермолай, кряхтя, выставил из погреба бочонок с квашеной капустой.
– Капусту-то на что, бать? – спросил Павел.
– Помалкивай лучше. В дороге все сгодится, запас карман не дерет.
– Так ведь не дотащим же!
– Упрете – не упрете, дело ваше. Мое дело – поставить, – ворчал Ермолай, дают – бери, а бьют – беги!..
– Ладно, попробуем дотащить, – успокоил отца Павел.
– А вот это, – Ермолай вытащил из амбара мешок отборного зерна, – наша рожь родная, морозовская. Сколь годков уже нас не подводит. Испытаешь ее, Павлюк, на новой землице, голос старика задрожал, и он, отвернувшись, стал теребить тюки уложенного в дорогу скарба.
Кто знает, что думал и чувствовал в эти минуты старый Ермолай? То ли переживал за детей, то ли завидовал их юношескому порыву, то ли горевал о том, как будет один вести немалое хозяйство. А может вспоминал свою старуху, не дожившую до того дня, когда оперившиеся птенцы дружно вылетят из родового гнезда; и то сказать, будь жива их матка, то-то было бы и слез, и причитаний, и сердечных наказов. Но судьба распорядилась так, что ему одному приходится провожать младших в неведомые края.