Предпоследний герой

– В районе десяти миллионов долларов.

– Прекрасно. Далее деньги в тот же день перебрасываются на несколько других счетов – в Лихтенштейне, на Кипре... Это делается для того, чтобы запутать следы. Чтобы скрыть место их происхождения... А на следующий день средства аккумулируются на одном из счетов в банке Цюриха. На номерном счете. К нему будете иметь доступ только вы.

Песок поскрипывал под ногами. Во влажном воздухе парок вырывался изо рта. Эжен с агентом сделали полный круг, обходя смотровую башню.

– Не только я один, – покачал головою чех. – Мои товарищи тоже. Надо предполагать, что чехословацкая компартия теперь перейдет на нелегальное положение. Нам будут необходимы деньги на продолжение борьбы с оппортунистами.

«Рассказывай», – усмехнулся про себя Эжен.

– На счет в Цюрихе будет переведена вся сумма? – поинтересовался чешский партиец.

– Вся, за вычетом наших комиссионных, – сказал Эжен.

А про себя добавил: «И еще кое-каких деньжат. Которые обеспечат мне спокойную жизнь. И спокойную старость».

– Я мог бы поинтересоваться величиной ваших комиссионных?

– Десять процентов.

Чех пожевал бледно-синими склеротическими губами.

– Не слишком ли велико ваше вознаграждение? – проговорил он.

Налетевший ветерок пошевелил венчик его седеньких волос.

«Зачем тебе вообще деньги! – подумал Эжен высокомерно. – Ты скоро умрешь». А вслух произнес:

– Вы можете найти других посредников. Например, американцев. Или МОССАД.

Чех криво усмехнулся, показав, что он оценил шутку.

– Вы не могли бы уменьшить сумму вашего гонорара? – тем не менее поинтересовался он. – Допустим, до восьми процентов?

«По этой причине они и лучше нашего живут, – мимолетно подумал Эжен. – Потому что за каждую крону удавятся».

– У нас есть один литературный герой, – произнес он, – который говаривал: «Торг здесь неуместен».

– Я знаю этого героя, – серьезно кивнул чех. – Его звали Остап Бендер... Каковы реквизиты моего конечного счета в Цюрихе? Пароль доступа?

– Вам сообщат это по обычным каналам связи. Сегодня же.

– А какие я имею гарантии, что здесь не будет происходить ошибки или обмана?

– А каких вы хотели бы гарантий? – пожал плечами Эжен. – Заверенного письма лично от Горбачева?

– Я оценил вашу иронию, – сказал чех. – Жалею, что у нас действительно нет выбора и времени, чтобы обратиться к кому-то еще. И получить более приемлемые условия. Как видите, я являюсь весьма откровенным с вами.

– Как и я – с вами, – слегка поклонился Эжен.

– Мне остается лишь надеяться на порядочность наших советских братьев. И – на вашу личную порядочность.

– Мы друзей в беде не оставляем.

– Я сегодня же начинаю переводить деньги.

– И это правильно.

Чех закусил губу, отвернулся и быстро зашагал по парковой дорожке прочь от Эжена. На ходу он вытащил из кармана плаща черный берет и нацепил его на свой седо-лысый череп. Глядя на удаляющуюся фигуру чеха, Эжен подумал, что тот похож не на одного из руководителей государства, а на провинциального бухгалтера. Впрочем, он, видимо, по своей сути и являлся.

Эжен пошел по направлению к фуникулеру. Вагончик пойдет вниз через пять минут.

Операция с чехом – если она выгорит, конечно, – должна сделать лично его, Эжена, богачом. Речь идет не о тех комиссионных, за которые торговался чех. Те комиссионные пойдут в спецфонд его службы. Ему лично от них не перепадет ни черта. Разве что премия в двести-триста инвалютных рублей.

Но он разработал комбинацию по переброске денег так хитро, что не все они дойдут до адресата, в тот самый цюрихский банк на имя чеха. Кое-что достанется и ему, Эжену. И очень весомое «кое-что». Даже при условии, что ему тоже придется делиться. Все равно: пятьсот тысяч долларов – это неплохая сумма. Ею можно и поделиться – с хорошим человеком. А потом жить долго и счастливо. И исполнять все свои прихоти.

А когда чех поймет, что его слегка пощипали, он уже не будет иметь никакой власти. Нигде – ни в Чехословакии, ни в Союзе. И никаких его жалоб никто рассматривать не станет.

Да и не будет он жаловаться.

...Эжен спустился вниз на фуникулере. Не спеша дошел до трамвайной остановки, сел в вагон. На углу митинговала небольшая кучка людей. Развевались чешские знамена, вздымались кулаки. Народ слаженно, но негромко скандировал: «Гавел – до Град! Гавел – до Град!...»4

«Кричите-кричите, – усмехнулся про себя Эжен. – Пешки. Оппортунисты. Быдло... Пушечное мясо... Смазка на колесах истории... Все равно настоящая власть, как и настоящие деньги, опять пройдет мимо вас...»

Настя

Весна 1990 года

Настя сидела с матерью на кухне в их квартире на Большой Бронной – в квартире, от которой она уже успела отвыкнуть. За то время, пока они не виделись, в жилье не произошло никаких перемен.

Перемены произошли в матери. Когда они встречались последний раз, год назад, Ирина Егоровна была цветущей, полной сил женщиной. Теперь перед Настей сидела высохшая, болезненная почти старуха.

– Сиди и слушай, – строго, как всегда, сказала мать. И начала: – Я никогда и ничего не рассказывала тебе о моем детстве...

– В самом деле, – вздохнула Настя.

– Постарайся меня не перебивать, – отрезала Ирина Егоровна, и Настя подчинилась.

Так всегда, всю жизнь было у нее с матерью: та командует – Настя беспрекословно покоряется.

– На то, чтобы не посвящать тебя в подробности, у меня имелись свои причины, – внушительно продолжала мать. – Я не могу утверждать, что мое детство и юность были безрадостными. Но... Имелось в моей жизни одно обстоятельство, о котором мне никогда, ни в коем случае, не хотелось рассказывать... Одна тайна... Даже, вернее, две... Но теперь... Теперь, когда я ухожу, я сочла, что ты должна знать... Знать – все... Впрочем, – мать вздохнула, – я буду последовательной... Знаешь, при каких обстоятельствах ты, Настя, появилась на свет? – спросила мать строгим голосом.

– Н-ну... – на мгновение смешалась Настя.

Она снова почувствовала себя неловко – как и почти всегда, когда она общалась с матерью. Она опять боялась ошибиться. Сказать или сделать что-нибудь не так. Она снова попала под ее влияние. И для этого ей хватило всего-то каких-нибудь получаса.