Страница 20 из 32
В ознобе, в нетерпеливой сжигающей дрожи, и уже решительно, твердо вошел он в дом, вытащил из шифоньера новый свой костюм, торопливо оделся, глянул мельком в зеркало — увидел себя новым, незнакомым, и деревянно улыбнулся… А на пороге его осадила Зинаида.
— Так, — сказала она, сделав змеиное движение всем телом. — Куда это мальчик собрался?
— Куда надо, — лениво сказал Гришка. — По государственному делу.
— Чего-чего? — жена, изумившись, схватилась за щеки, рот открыла. — Ой, не дури, Гришка, не блажи! Я тебя путем спрашиваю: куда?
— В правление!
— В каку таку заразу? Чего там забыл?
— Если ты мне еще раз, — сжимая добела рот, начал было он, но, опомнившись, хрипло сказал: — Дело у меня там.
— Ну, гляди у меня! — отступая, а потому особенно скандально закричала жена: — Гляди, припомню тебе, милок!
Он пошел на нее так быстро, что она едва успела отскочить, что-то сшибла, загремело пустое ведро, хлястнула об пол какая-то банка, понеслась вслед ему ругань, но он, уже безжалостно и облегченно улыбаясь, быстро, раскованно шел на дорогу.
…Когда впервые в жизни поразился он привычному — громаде российских полей? Уж и сам не помнит. Вот и сейчас: вокруг стлались золотыми коврами свои, колхозные — он ехал в правление на попутном бензовозе, — а за ними виднелись земли соседнего совхоза, и знал он: дальше тоже были поля, поля, и еще дальше, и за спиной его, и на юг — боже мой! Какое раздолье, какая бесконечность!
Но по всему этому раздолью, по бесчисленным полевым дорогам теряется зернышко за зернышком хлеб. И сколько уже лет! Почему — это ясно: техника несовершенна, жестоко подводит. Неясно другое — черствость. Откуда она, ее кто посеял? Не зерно ведь в конце концов топчем, а что-то другое, в самих себе, что-то самое беззащитное, легко и вроде бы безболезненно гибнущее!
Шофер быстро гнал машину, лихо. Был молод, черную гриву трепал ему ветер, он щурил горячие угли казахских глаз в пустой отваге, в азарте. Гришка курил, покусывая губы, дым метался по кабине, потом его мгновенно вышибало в опущенные окна. На большой скорости они взлетели на гребень степного увала, Гришка задержал дыхание: внизу широко распахнулась долина — голубая, свежая от недавних дождей, с квадратами желтых и зеленых полей. Над нею плыли облака, из-под них били туманно-синие лучи, а чуть в стороне, вдали, сивой изогнутой бородой мел землю ливень… Дух леденел!
— В Каменке утром дождина шпарил — залил все! — пересиливая тугое лопотанье ветра, зудение мотора, крикнул шофер. — А урожай там — страшное дело!
— Да толку, — отозвался Гришка.
— Как толку?
— Потеряем половину!
— А-а! — беспечно крикнул шофер. — Вон его, хлеба-то, стеной стоит. И везде так, я езжу. Нам хватит и нашим друзьям останется!
— Во-во! — крикнул Гришка. — Молодец!
— А что? — повернулся шофер к Гришке.
— Валяй, говорю, не жалко.
— Ё-моё! Без хлеба не будем! — И он весело, заговорщицки подмигнул Арапову. Арапов криво усмехнулся.
С улыбкой этой и наткнулся он на главного инженера, тот собирался куда-то уходить. Приперев дверь коленкой, закрывал ее на ключ. Был он черноглаз, тонкогуб, быстр и решителен. На запыленном, в мазутных бархатистых пятнах пиджаке сиял институтский ромб — он только третий год возглавлял колхозную технику. Но уже из-под прищуренных век мог строго, даже грозно взглянуть на виноватого, кричал, ругался с комбайнерами и трактористами без новобранческого стеснения. И уже летала о нем молва, что хоть и молод инженер, но ставит себя твердо, руку имеет крепкую, — словом, подает надежды молодой специалист!
Гришке он нравился. Он любил таких — энергичных, решительных, беззастенчивых. И хотя Виктор Елизарович — так звали главного — был небольшого роста, сухощавый, несколько даже кривоногий, ходил он уж как-то слишком выпячивая грудь и потряхивая кистями рук, как тяжеловес-штангист перед подъемом рекордного веса. Это вызывало улыбку, но списывалось на молодость, — ей всегда хочется выглядеть посолиднее.
— Куда нарядился? — насмешливо оглядел инженер Арапова, и тот отчего-то покраснел.
— К тебе. Куда ж еще.
— А я думал к министру на прием.
Гришка улыбнулся.
— У меня… это, тут одна, ну как тебе сказать, — забормотал он, удивляясь самому себе, своему смущению, невольной и неожиданной робости. Раньше за ним ничего подобного не водилось. — Соображение у меня одно появилось, идея, — наконец осилил он смущение и заблестевшими глазами глянул на Виктора Елизаровича.
Инженер нахмурился, собрал в белый пучок тонкие губы, подумал одну секунду, стрельнув в Гришку черными глазами.
— Вообще-то я тороплюсь, но раз идея — давай! Но быстро, угу? — и, повернув ключ, отворил дверь.
Кабинет, с широким окном и пыльными стеклами, вид имел нежилой. На стенах висели какие-то схемы на пожелтевшем, в темных пятнах, ватмане, холодным, зеленоватым стеклом блестел стол. Виктор Елизарович размашисто сел в жесткое, великоватое для него кресло. После первых же Гришкиных фраз встал, заходил по кабинету, широко, с развальцей, и было видно, что он уже ухватил суть идеи, но дает Гришке высказаться. Гришка концовку скомкал.
— Вот что… по-честному, да?
— Ну, — кивнул Арапов, сердце сильно стучало, лицо горело, но щеки и лоб были холодными, он ладонью вытер пот.
— Значит, так, — жестко и убедительно проговорил инженер. — Идея твоя неосуществима.
— Как? — озадаченно спросил Гришка. — Вы это… на полном серьезе?
— Пожарные зарежут нас, — обрубил Виктор Елизарович. — Ты представляешь, сколько скошенного хлеба, соломы этой самой скопится на току, а? И все! Нет, тут ходу нам не дадут. Это раз. А другое… Как еще на это новшество высокое начальство посмотрит?
— А как оно должно смотреть? — оторопел Гришка.
— А как оно должно смотреть? — рассердился на эту наивность инженер. — А так, что длинная и очень непростая это песня, а хлеб сегодня, сейчас надо давать!
— Дак… да я… Я что предлагаю? — Гришка задохнулся, слова сбились, перемешались. Он хотел сказать и о комбайнах, которые можно ставить на току, и о списанных жатках, но тут вспыхнул другой довод: — Что ж, — крикнул он, — начальство себе враг, что ли?
— Это как понимать?
— Выгода — вот она, прямо, можно сказать, на столе лежит.
— Прямо на столе? — с улыбкой переспросил инженер: Арапов его сегодня удивлял, был какой-то странный, смешной. — Я не вижу, — и посмотрел в его обиженные глаза.
— Ты мне мозги не пудри! — взорвался Гришка. Он никак не ожидал такого поворота, плохо соображал, точно выпил какой-то одуряющей дряни. — Я к тебе с делом, хорошим делом, тут же просто все, д-доступно, а ты драмтеатр устраиваешь: «Прям на столе-е!» Именно что на столе!
— Ну и ты тоже! — напрягся весь в полуобороте к Арапову инженер. — Выбирай выражения! И потом: почему ты при полном параде разгуливаешь здесь? Почему не в поле? Сейчас что — праздник? День работника сельского хозяйства?
— Ну! — с вызовом, с какой-то даже отрадой бросил Гришка, щуря свои винного цвета глаза.
— Что «ну»? — раздул ноздри инженер.
— Баранку гну!
— Поговорили, — вдруг успокоился инженер. — Все. Езжай к себе в бригаду. Я тебя не видел, ты не прогуливал день.
— Отлично поговорили! — Гришка в упор теперь смотрел на инженера. — Значит, идея вам моя не того, не увлекла?
— Работать надо! — с раздраженной наставительностью, закрыв глаза, внятно и тихо сказал инженер. — Уборка сейчас, хлеб убираем. Понимаешь?
— Да где уж, где нам! — вставая, пихнул Арапов стул, тот ударился о шкаф и дверца его с задумчивым скрипом раскрылась; в шкафу лежали стопками с десяток брошюр, амбарная книга, два рулона ватмана, все было покрыто пылью. — Где нам, сиволапым, — с порога, с едкой досадой и уже по-хамски крикнул он и треснул дверью.
Играющей походкой прошел он по коридору, нехорошо улыбаясь. Не взяла инженера за живое идея! Почему? Или он дурак, или просто… вредный. Есть ведь такие, Кильдяев, например! Или суета заела… Пожарников заметил, а то, что хлеб расшвыривать по дорогам прекратим, выработку удесятерим — это ему, между прочим, мимо ушей просвистело.