Страница 138 из 142
И все же Егор Алексеевич должен был сейчас признаться себе в том, что если иметь в виду затаенное — его несостоявшуюся мечту, — то, правда, остальное как бы отодвинулось для него на второе место. Стало не во-первых, а во-вторых…
Что во-вторых?.. Трофим Малыгин — во-вторых? Агния Малыгина, Катерина Малыгина — во-вторых?..
Нет, хорошо, что в эту минуту он был в полном одиночестве и что никому не потребовалось зайти в это время к секретарю райкома.
Терентьев еще раз, повнимательней, прочел завтрашнюю повестку дня. «Прием… персональные… отчет партийной организации молокозавода…» Так. Все правильно.
Он взялся за газеты, не читанные им со вчерашнего дня, пока он был в отъезде.
Сперва — областную. Была у него такая привычка, а может, и грех, начинать чтение с областной газеты. Этому имелось оправдание. Егора Алексеевича прежде всего интересовало, что пишет пресса об Усть-Лыжском районе. И было очень мало вероятности обнаружить материалы, касающиеся Усть-Лыжи, в «Правде» или, скажем, в «Советской России». Ведь сколько их, таких Усть-Лыж, в России! И сколько в Советском Союзе таких районов, как тот, которым он руководил.
А тут, восвоясях, всего-то и было четырнадцать районов. И почти в каждом номере областной газеты, ну в крайности через номер, появлялись сообщения об Усть-Лыже — и естественно, что их-то он и прочитывал в первую очередь.
Однако на сей раз, листая полосы и ища пометку «Усть-Лыжа», он нашел лишь одно кратенькое сообщение в самом конце четвертой страницы под рубрикой «Происшествия». Заметка называлась «Вот так гость!», в ней рассказывалось, как в избу колхозника Собянина залез оголодавший песец… И всё.
Терентьев опять начал с первой страницы.
«Новое месторождение на Вукве»… Ну, об этом он уже знал и без газеты, наслышался досыта от ленинградской пичуги, когда они ехали вместе в Скудный Материк.
«Идут натурные съемки» — фоторепортаж и беседа с кинорежиссером Одеяновым. Любопытно, надо потом прочесть…
Перелистнул страницу. В глаза бросился заголовок, набранный крупным шрифтом: «За 200 яиц от каждой несушки!» Егор Алексеевич пробежал столбцы, и взгляд его замер на подписи; «В. Шишкин, инструктор обкома КПСС».
Вася Шишкин делал заход по второму кругу.
А Нина Ляшук и Платон Андреевич гуляли по Усть-Лыже и, как они обещали секретарю райкома, дышали кислородом. Осенний воздух был крепок, прохладен, свеж.
Хохлов, завзятый любитель и знаток печорской старины, то и дело останавливал свою спутницу подле какой-нибудь ничем, на ее взгляд, не примечательной избы, громоздкой, скособоченной, потемневшей от времени, и начинал восторгаться вслух:
— Охлупень-то, охлупень — глядите, а!
— Какой еще охлупень? — удивлялась Нина.
— Да вот этот, на крыше… Видите, с коньком?
И тогда она замечала бревно, соединявшее два выгнутых ската дощатой кровли, а на конце бревна действительно была вытесана голова диковинного, вряд ли существующего в природе, но допустимого в сказке зверя.
— Это вроде химер на Нотр-Дам, — сказала Нина.
Она недавно побывала в Париже.
— Плевать на ваш Нотр-Дам, — ответил Хохлов и соответственно извинился: — Пардон, мадемуазель… Вы лучше взгляните на эти курицы!
— Какие курицы? — недоумевала Нина Викторовна.
— Ну вот эти крючья, которые держат водосточный желоб. И все — деревянное. Чудо, верно?
Теперь она увидела и курицы.
— Понимаете, — объяснял ей Хохлов, — эти крыши сложены без единого гвоздя. Тогда здесь не было гвоздей. И какая изобретательность, какой хитроумный монтаж…
Они шли дальше, и опять он хватал ее за рукав, останавливал, показывал:
— Крыльцо, видите, оно держится на одном столбе. А сам столб каков!
Толстущий деревянный столб был вытесан, как шахматная ладья. А крыльцо в кружевной резьбе.
— Красиво, — похвалила Нина.
— Не то слово. Изумительно! — продолжал восхищаться Платон Андреевич. — Притом, заметьте, как откровенно выражена функция деталей, как обнажен материал… Куда вашему Ле Корбюзье! Ведь всему этому — века…
Нине показались немного преувеличенными восторги главного геолога. Но ее радовало, что он отвлекся от своих тягостных дум, так оживлен и словоохотлив. Вполне возможно даже, что это было не нарочитым, не своевольным, а не зависящей от его желания защитной реакцией нервной системы. Она бдительна.
Теперь они шли мимо сельских магазинов, следовавших один за другим.
К двери раймага тянулась изрядная очередь.
— Что дают? — поинтересовался Платон Андреевич.
— За вельветом, — сообщили ему.
Это было неинтересно.
Рядом красовалась вывеска: «Хозмаг». Изнутри к стеклу витрины приклеена бумажка: «Гвоздей нет».
Нина весело расхохоталась.
А дальше был книжный магазин.
— Зайдем, — предложил Хохлов. — Здесь, в глуши, иногда такое попадается — на Невском не сыщешь.
Она согласилась. Все равно делать нечего: нужно коротать часы.
Посул бывалого северянина оправдался. Глаза Нины Викторовны разбежались, засверкали азартно и жадно, когда она взглянула на прилавок.
— О!.. — воскликнула она, схватив белый томик Петрарки. И прижала его к груди, будто боялась, что кто-нибудь отнимет.
Но в магазине сейчас никого не было, а продавщица, забившись в угол, кидала костяшки на счетах.
— О… — сказала Нина и присоединила к Петрарке «Признанья» Винокурова.
Потом взяла «Тихого американца», «Аку-аку» и сразу три увесистых тома афанасьевских сказок. Горка росла.
— Самолет, — попытался ее вразумить Платон Андреевич, намекая на багажные расценки.
— Ерунда, — ответила Нина.
Рука ее порхала над лежбищем книг, открыто наваленных на прилавок, и Хохлов заметил, как ее пальцы то с благоговейной нежностью касались одной обложки, то с безразличием и даже брезгливостью миновали другую.
Вдруг он насторожился.
Эти пальцы задумчиво тронули темно-зеленые корешки двухтомника. Имени автора на обложке не было. Было официальное и многострочное, как на старинных фолиантах, заглавие: «Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».
Хохлов пристально следил за тем, как поведут себя пальцы.
Пальцы медленно перелистывали страницы…
— У меня это есть, — сказала Нина Ляшук. — Вы читали?
— Да.
Продавщица в дальнем углу все постукивала костяшками.
— Все-таки это поразительно. Я имею в виду характер… Вы обратили внимание — вот здесь, в самом начале, — когда немцы были под Москвой… А он писал так, будто мы стояли под Берлином… Такая уверенность, такая сила.
— Да, конечно, — пробормотал Хохлов.
Она расплатилась, а Платон Андреевич подхватил тяжелую связку.
Уже на улице, когда они неторопливо шли к аэродрому, она, помолчав, продолжила:
— Я читала одну книгу о нем, на французском. Там есть всякие мелочи. Но они почему-то потрясли меня… Это схимничество. В Павшине, на даче, он спал под старой драной шинелью — до самого конца… И вырезал ножницами картинки из «Огонька», прикалывал их кнопками на стену…
Платон Андреевич напряженно вслушивался в интонации ее голоса. Потому что это говорила она. И говорила именно теперь.
— Понимаете, я имею в виду человека. Просто человека. И трагедию этого человека.
Хохлов промолчал. Ему эта французская книга не попадалась.
Сельский аэродром был безмятежен и тих, как пастбище. Только два вертолета, приспустив лопасти, похожие на лепестки ромашки, стояли поодаль, и возле одного из них копошились механики.
Они зашли к диспетчеру, выяснили, что погода есть, что самолет прибудет по расписанию и улетит по расписанию. Но этого часа предстояло еще ждать да ждать…
К счастью, здесь оказался буфет, и они перекусили. Вскрыли банку аргентинской рубленой говядины с яркой наклейкой и специальным ключиком — сматывать тонкую жесть. Наверное, уже нигде, кроме Усть-Лыжи и самой Аргентины, невозможно было бы найти таких экзотических консервов. Съели полковриги хлеба. И снова воздали должное медвяному здешнему молоку.