Страница 139 из 142
И опять отправились гулять. Дышать кислородом.
Они шли краем летного поля, огибая его по дуге. Невысокий ельник окаймлял это поле по правую руку, и Нина заметила среди елок какие-то дощечки, перекрестия, оградки.
— Что там? — спросила она.
— А-а… — поморщился Хохлов. — Кладбище. Очень подходящее соседство.
Он по-прежнему не ладил с «Аэрофлотом».
— Я хочу посмотреть, — сказала Нина.
Ох, эти дамские сантименты.
Но ему ничего не оставалось, как подчиниться капризу своей спутницы. Впрочем, кладбище это, он знал, было довольно интересным. Старообрядческое.
Осевшие и съежившиеся могильные холмики поросли отцветшей бурой травой. Покренившиеся ветхие кресты были каждый о восьми концах да еще сверху снабжены косыми рейками — подобием крыши. Дескать, тоже дом. И мир дому сему.
Кое-где на крестах различались полустертые временем буквы.
Нина попыталась прочесть:
— Гди, гди… призри снебсе и виждь… — Она поправила очки, беспомощно оглянулась на Платона Андреевича. — Что такое «гди»?
Он улыбнулся высокомерно. Вот так-то, коллега, почтеннейший доктор наук. А вы — гравиметрия, математический анализ…
И показал ей едва заметные знаки над буквами — титлы.
— Не «гди, гди», а «господи, господи», — объяснил Хохлов. — Это сокращения в церковном письме. Ничем, извините, не хуже, чем ВНИГРИ…
Нина погрозила ему пальцем.
Потом она уже сама, скорей догадкой, чем знанием, справлялась и с титлами, с кириллицей:
«Несть грех побеждающий милосердие божие…» «Христос на кресте пригвоздися и всяку душу от уз избави…» «Помяни мя, господи, егда приидеши в царствии си…»
Эти наидревнейшие надгробья были безымянны. Лежавшие там будто отрекались от своего земного бытия, самоуничиженно отвергали собственную личность — никто, мол, я, токмо раб божий, тлен, червь.
Дальше уже поминались, но не всяк и не каждый в отдельности, а совокупно и сурово: «При сем кресте полагается род Якова Михайловича Собянина», «Здесь покоится род Матвея Лызлова»…
Кресты редели. Меж них все чаще и гуще вставали четырехгранные, сужающиеся кверху столбики.
Один из них был выше остальных и увенчан пятиконечной звездой.
«Здесь похоронены члены волостного комбеда, расстрелянные карательной экспедицией белой гвардии 10 августа 1919 г. М. В. Собянин, Т. Т. Собянин, Г. Ф. Собянин…»
В Усть-Лыже исстари обитали Собянины, как Малыгины — в Скудном Материке.
Хохлов снял кепку и уж больше ее не надевал, покуда они шли кладбищенскими тропинками.
— Обратите внимание, — сказал он, — сейчас будут одни лишь женские имена, только женщины.
— А почему? — тихо спросила Нина.
Он показал даты: 1943, 1944, 1945…
Мужчин тогда хоронили в других местах. Под Курском, в Польше, в Берлине… Там они и лежат.
Дальше опять были столбики. И снова восьмиконечные кресты.
У одной могилы они приметили скамейку, решили посидеть. Под скамейкой кудрявилась поздняя голубика, увешанная налитыми лиловыми ягодами и росными каплями.
Из близи донеслось тарахтенье вертолетного двигателя, свист лопастей. Но тотчас же смолкло. И тогда они с особой отчетливостью услышали всю чистоту и невозмутимость тишины, которая бывает лишь на кладбищах.
И хотя они забрели сюда просто так, от нечего делать, из любопытства, ими понемногу овладело то настроение, которым должен проникнуться человек, когда он приходит в такое место. И садится на скамейку у холмика.
Во всяком случае, на Платона Андреевича это явно повлияло соответствующим образом.
— Мне однажды довелось побывать на Новой Земле. И на соседних с нею островах, — заговорил он. — Там я видел птичьи базары. Знаете, это такие колоссальные гнездилища, где они живут колониями. Миллионы птиц. Все сплошь покрыто птицами — берег, скалы…
— Я слыхала. Или даже смотрела — в кино.
— Ну вот. Они там совсем непуганые. Никого и ничего не боятся. Впрочем, я давно там был — не знаю, как теперь… Крик невообразимый. Они тут же спариваются, откладывают яйца, высиживают птенцов… Знаете, что меня поразило? Среди них, в самой сутолоке, буквально бок о бок сидят полярные совы. Белые, очень хищные. И вот когда у совы появляется аппетит, она, даже не взлетая, не трогаясь с места, хватает ближайшую птицу, убивает ее, рвет на куски и ест. Питается… Но остальные на это не обращают ни малейшего внимания. Не проявляют никакого беспокойства. Занимаются своими делами, хлопочут, галдят. Потом, через некоторое время, сова опять протягивает клюв и хватает — ту, что поближе… — Хохлов достал из кармана пальто пачку «Новости», размял сигарету, щелкнул зажигалкой. — И все равно те, что вокруг, не тревожатся, не улетают… Просто их очень много. Миллионы. И возможность стать очередной жертвой невелика. Тут своего рода теория вероятности. В инстинктивном плане… Забавно, не правда ли?
Он улыбнулся ей. Но улыбка была вымученной и жалкой, неестественной.
— Хохлов, кончайте, — сказала Нина. — И если хотите — уйдем отсюда.
— Нет, зачем же? Здесь очень мило.
— У вас нет достаточных причин хандрить. Будьте молодцом.
— Вы даже считаете, что нет причин?
— Я сказала — достаточных… Ну, неудача. От них не застрахован никто. Тем более в нашем деле. Мы так привыкли: любую неудачу замалчивать. До недавних пор у нас даже стихийных бедствий не бывало — настолько все хорошо организовано… К тому же мы игнорируем вполне очевидную истину: если кого-то в науке постигает неудача, то это прежде всего означает, что прав оппонент — побеждает другая точка зрения. Иначе — болото…
— Другая точка зрения — это, стало быть, ваша? — корректно, но зловеще осведомился Платон Андреевич.
— Не только моя. Но и моя тоже.
— Значит, вы были заранее уверены, что скважина… что будет неудача. Да?
— Да.
Хохлов отшвырнул недокуренную сигарету. И кажется, вместе с ней — хваленую свою корректность.
— Тогда скажите откровенно… какого черта вы сюда соизволили приехать? Зачем? Чтобы иметь повод…
— Замолчите, Хохлов, — не повышая голоса, но резко оборвала она его.
И отвернулась. Носком своего ботинка на толстой бугорчатой каучуковой подошве тронула кустик голубики. С него сорвались наземь капли.
— Откровенно? — переспросила потом она. — Пожалуйста. — Но все же некоторое время еще молчала, колеблясь, прежде чем сказать. — Когда-то мне тоже было плохо. Очень плохо. И я была одна…
Он сидел, пригнув голову и загородив ладонями щеки. Но все равно сквозь пальцы и поверх них была видна краска, почти багровая, залившая все лицо. Она была тем более заметна в соседстве с его сединой.
Нина подняла руку, коснулась легко этой седины — еще не совсем, не до конца белой, с редкими темными нитями, золистой. Она была похожа на пепел, укрывший уголья, — его седина.
И тогда он неловко вывернул голову и поцеловал ее руку.
— Вот и все, — сказала Нина.
В конце концов он все же сумел прийти в себя, распрямился, снова деловито занялся сигаретами и зажигалкой.
— Да. Все.
— Что?
— Возвращаюсь домой — и подаю в отставку. Время.
— А, бросьте, — отмахнулась Нина. — Это под настроение…
Хохлов пожал плечами.
Должно быть, она не понимала, что его намерение возникло не сейчас, не сию минуту.
И дело даже не в его собственном намерении. В конце концов, если понадобится, никто не станет дожидаться его смиренного ходатайства. Могут, как говорится, попросить. Хотя и не бог весть какой весомый аргумент неудача оценочной скважины, но именно эта последняя толика способна перевесить чашу.
Платона Андреевича отнюдь не томили заботы о хлебе насущном, который никто у него не мог отнять, как и никто не мог перечеркнуть его заслуг.
Его сейчас мучило другое.
Он опять вспомнил тот ленинградский вечер. Она спросила его по святой простоте: «А почему вы уцепились за Лыжу? Почему вы не выходите в другие районы?» И высказала предположение о линзах…
Как будто он сам не понимал этого. Он раньше всех догадался, что они натолкнулись на линзы. Но он был вынужден молчать.