Голубые следы

Пин как-то по-особому нежно любил Киев, и в памяти моей он остался таким же мягким, щедрым и мечтательным, как этот город нашего общего детства… У молодости есть свойство не задерживаться на воспоминаниях, — и мы тогда словно и не помнили, сколько страшного и тяжелого испытали в этом городе еще до войны, еще будучи школьниками: у Гриши Шурмака был в лагерях брат, впоследствии, как и Винтман, погибший на войне, Эма Мандель уже тогда осмысливал свои сложные отношения со страной и эпохой, у меня был по ложному обвинению арестован отец.

Много горького успел узнать и повидать и Павел Винтман, но всю степень трагичности того времени мы осознали лишь много позже.

В середине 70-х годов, предпосылая подборке стихов Винтмана предисловие, я назвал его «Поэтом предгрозья». Нынче думаю, что это сказано не совсем точно: он гораздо раньше окунулся в грозовое дыхание той эпохи, в ее явные и потаенные трагедии, но юность умеет даже горечь окрашивать в светлые тона. Позволю себе привести еще строки из стихотворения Павла Винтмана, первую строфу которого я уже выше цитировал:

Павел Винтман был из тех, кто «верит в сотый раз». Запас веры в нем был очень велик. С этой верой он жил и творил, с этой верой он пошел на свою первую, малую войну, с ней он отправился на войну великую, с ней он сложил голову под Воронежем в тяжелом 1942 году…

Не берусь сказать, как у моих школьных друзей, но у меня с Винтманом было всего несколько встреч, — не очень долгих. Однако встречи эти не из тех, о которых забывают.

Москва, 1989

После окончания очередного курса университета.

Стоят — Павел Винтман (слева) и Борис Фридман,

сидят — Юрий Асеев (слева) и Юрий Ивакин. 1940 г.

Ариадна Громова. Защищая красоту поэзии и любви

Для тех, кто знал Павла Винтмана, он навсегда остался молодым. Такова уж печальная привилегия умерших — они не стареют. А ему было всего двадцать три года, когда он пошел в свой последний бой — в июле 1942-го, под Воронежем.

Но короткий срок, сужденный ему, Павел прожил по-настоящему, очень насыщенно, ярко, счастливо. Он писал стихи. Любил и был любим. И стихи, и любовь были настоящими, необманными, и это составляло основу прекрасного, романтического мира, в котором он жил. Мира, в котором были друзья, книги, музыка, «романтический город Киев». И, конечно, мечты о подвигах.

Некоторые стихи Винтмана будто бы противоречат этому представлению о счастье. Например, строки: «Во имя светлой будущей победы нам суждено в сраженьях умереть». Сегодняшний читатель может подумать, что ощущение обреченности, которое в них выражено, наверняка мешало поэту радоваться жизни, снижало тонус и в конечном счете способствовало осуществлению этого пророчества. Но Павел, как и все мы, воспринимал это совсем иначе. Конечно, стихи такого рода он писал совершенно искренне. Мы ведь прекрасно понимали, что война близится и что для нас, для нашего поколения это означает личное участие в боях: не в тылу же отсиживаться! Но понимали мы это все же как-то отвлеченно. Наверное, тут играло роль и легкомыслие молодости (хотя вообще-то мы были народ довольно серьезный), и то, что человек не очень склонен верить в свою смерть, тем более когда она еще не глядит ему прямо в лицо. Да и войну — эту войну — мы, конечно, не представляли себе по-настоящему. И если б кто-нибудь сказал тогда нашей киевской компании, что скоро, очень скоро половина из нас погибнет, а остальные пройдут через тысячи мук и что этот мир для нас никогда не будет таким, каким он был прежде, мы скорее всего просто не поверили бы ему, хоть и знали, что теоретически это вполне возможно.

Но и в реальных, жестоких боях против фашизма Павел Винтман отстаивал тот романтически-прекрасный мир, в котором он жил до войны, о котором тосковал на фронте. Он любил жизнь и знал ей цену, ему страстно хотелось вернуться к любимой, увидеть дочь, которая родилась за полгода до его гибели. Но он готов был умереть, защищая красоту поэзии и любви…

1974

Юрий Ивакин. Он не мыслил себя вне поэзии

Я, наверное, не мог бы написать литературоведческую статью о Павле Винтмане, статью, дающую объективную критическую оценку его поэтического наследия. Он был одним из моих близких товарищей студенческих лет, многие его стихи я знал наизусть, и их мне как-то невозможно отделить от себя — тогдашнего. Не знаю, как расценит их читатель послевоенного поколения, но для нас, его друзей, не было сомнения в том, что он не только обещает стать настоящим поэтом, но как поэт уже состоялся. Да и сейчас, перечитывая его стихи, я убежден в этом, хотя в иных из них вижу и следы ученичества, и юношескую наивность, и книжную романтику (впрочем, не только книжную). Ведь он делал только первые шаги в литературе (при жизни Винтмана было напечатано, если не ошибаюсь, только три стихотворения — в «Киевском альманахе»).

И все-таки, мне кажется, лучшие стихи молодого поэта не могут не волновать и современного читателя. Они бесспорно талантливы (я так и не удержался от оценки!), не шаблонны, неподдельно лиричны. И самое главное — в них ярко и наглядно отразились лучшие типические черты его поколения — поколения юношей, чувства и мироощущение которых формировала эпоха первых героических пятилеток, тревожная и грозная эпоха предвоенных лет. Чистота и благородство помыслов. Искренний, отнюдь не декларативный патриотизм. Сознание неминуемости близкой смертельной схватки с фашизмом и (не боюсь громких слов!) исторической миссии своего поколения — отстоять вместе со всем народом завоевания Октября.

Готовность отдать жизнь за Родину и столь удивляющее современного читателя предчувствие гибели на поле боя — постоянный мотив поэзии Винтмана, как и его сверстников — М. Кульчицкого, П. Когана, Н. Майорова и многих других.

— писал он за несколько лет до войны.

В другом стихотворении:

И уже во время войны, в армии, за полгода до гибели:

Как характерно это «мы», это стремление говорить от имени своего поколения для всех поэтических сверстников Винтмана. Почти теми же словами писал и М. Кульчицкий в «Моем городе»: «Жизнь, коль надо будет, отдадим». И как сходна судьба молодого киевского поэта с судьбой того же Кульчицкого и его ифлийских товарищей.

Крупный, полнотелый, шумливый, увлекающийся, он по натуре был типичным романтиком, влюбленным в Грина, в море, в героику гражданской войны, в оружие.

В те годы шла гражданская война в Испании, мы жадно читали корреспонденции Михаила Кольцова в «Правде», восторженно кричали «но пассаран», приветствуя на улицах приезжавшие в Киев испанские делегации. Когда началась финская кампания, Винтман записался добровольцем в лыжный батальон и воевал где-то на Кольском перешейке. Вернулся без единой царапины. О боевых действиях рассказывал мало. Посерьезнел. Говорил, что, если начнется большая война, то все равно победим, но едва ли «малой кровью» (был тогда такой лозунг).