Старый дом (сборник)

Не получив ответа, Васька ругнулся, думая, что Самсонов уснул на мешках. Подтянувшись на руках, он перемахнул через борт и изумленно присвистнул: в углу валялась пустая котомка. Самого Григория Евсеича не было. "От черт, не иначе как отстал! — встревоженно подумал Лешак. — Вывалился, как коровий ошметок!" Сквозь метельную заваруху на свет фар выбрался Очей. Васька подскочил к нему:

— Пошевеливайся, рыбий глаз! Живо развертывай машину на сто восемьдесят градусов, спекулянт потерялся!

Отцепив тяжело груженные сани, на предельной скорости ринулись в обратный путь. Старый след успело замести, Очей вел машину по еле заметным дорожным знакам. Васька Лешак всматривался в дорогу, то и дело счищая свободной рукой слепящую наледь с ветрового стекла. Заметив подозрительный предмет, он дергал тракториста за плечо:

— Стоп, стоп! Что это там справа, на снегу? А, черт, пень старый… Двигай дальше, рыбий глаз!.. Беда с этими торгашами. Торговали — веселились, подсчитали — прослезились! Как в оперетте, мать его…

Он первым приметил Самсонова. Не самого его, а торчавший из-под снега воротник тулупа. Еще полчаса, и воротника тоже не стало бы видно… Вдвоем разгребли снег, на руках дотащили Самсонова до трактора и с трудом втиснули в кабину. Для третьего в кабине места не осталось, Васька кое-как протиснул одну ногу, уперся на нее, крепко ухватился руками за бортик кабины и крикнул Очею:

— Дуй, не стой, до деревеньки!

Словно осердясь за лишний перегон, трактор с ревом развернулся на небольшом "пятачке" и двинулся в обратный путь. На свет его фар почти горизонтально к земле летели тысячи снежинок, машина со звериным урчанием шла в сплошной метельной мгле.

Всю дорогу до деревушки Васька молчал, из последних сил цепляясь за кабину. Левая его рука, казалось, совершенно онемела, пальцам было больно, порой Ваське казалось, что он вот-вот рухнет на стальную ленту гусеницы, и прощай жизнь молодая… Наконец фары осветили полузанесенные снегом строения. Сильно оттолкнувшись ногой, Васька спрыгнул на ходу и побежал к ближайшему домику. Ему долго не открывали, видимо, опасаясь, что среди ночи ломятся пьяные. Наконец хозяин отодвинул засов на дверях, засветил висевший в сенцах фонарь. Глухо стонавшего Самсонова волоком втащили в избу, уложили на полу. Васька Лешак спросил у хозяина:

— В этой вашей дыре хотя бы фельдшер водится? Быстро его сюда! — Стянув с левой руки задубевшую варежку, сквозь зубы простонал: — М-м, пальцы…

Накануне Кудрину позвонили из райкома, чтоб приехал к десяти утра. Выехал он с рассветом — были в райцентре и другие дела.

Вороной жеребец-трехлеток шел, легко приплясывая, то и дело вытягивал шею, прося отпустить поводья. На широком, хорошо проторенном большаке Харитон ослабил вожжи. Почувствовав свободу, жеребец весь вытянулся и пошел шибкой рысью. Из-под копыт на Кудрина летели твердые комья снега. Он поднял воротник и отвернулся. Мелькали телеграфные столбы с монотонно гудящими проводами, по пояс занесенные снегом сосенки, на раскатах и ухабах легкая кошевка гулко ударялась о твердую, сбитую сотнями копыт и полозьев дорогу. На третьем километре жеребец начал всхрапывать, заметно убавил ход, бока глянцевато почернели от пота. Кудрин улыбнулся про себя: "Эге, браток, выдохся? Скоро ты, скоро… Молодой, глупый, не рассчитываешь своих возможностей. Среди людей тоже случается такое: иные берут на ура, годик-другой ходят в героях, а потом, глядишь, переходят на шаг. Штурмовщина, браток…

В нашем деле эта штука недопустима, больше того, она просто вредит. Хлеб растить — это тебе не на ипподроме скакать: чья, мол, возьмет… Труд землероба скорее смахивает на альпинизм: прежде чем ступить следующий шаг, надобно подготовить надежный упор для ноги, иначе загремишь вниз! А опору подготовить в нашем деле — это значит создать крепкую базу: для урожая землю удобряй, для скота корма запасай… Да, браток, жидковат ты пока, жидковат!" — снова обращаясь к жеребцу, вслух подумал Кудрин.

Всю оставшуюся дорогу жеребец шел размашистым шагом, роняя с удил на дорогу пузыристую пену. Отдавшись своим мыслям, Кудрин не погонял коня. Вдали на увале уже завиднелось красное, кирпичное здание райкома партии, резко выделявшееся среди приземистых деревянных строений, когда Кудрин поравнялся с пешим путником. Тот стоял в снегу на обочине дороги, равнодушно поглядывая на него слезящимися выцветшими глазами. Старик был одет довольно скудно, лицо его было иззябшее, бородка закуржавела от дыхания. Он молча проводил Кудрина взглядом и с трудом выбрался на твердое полотно дороги. Харитон натянул вожжи.

— Эй, дедка, тебе в Акташ? Садись, подвезу!

Старик суетливо пристроился рядом с Кудриным.

— Далеко путь держишь? — глянув на него искоса, поинтересовался Харитон.

— В район, сынок, в район… Пензию иду хлопотать, не дают никак пензию…

Лицо у старика худое, скуластое, заросшее редкой, давно не стриженной растительностью, глаза беспрестанно слезятся; оттого кажется, что старик молча плачет о чем-то. Он то и дело вынимает из обшитой варежки иззябшую руку и смахивает с переносья светлые капельки. Кудрин осторожно спросил:

— А почему отказывают в пенсии, дед?

— То-то и дело, — всякий раз отказ выходит. Второй год маюсь, бумажки собираю, а все говорят, не хватает. Немного и прошу, лишь бы на хлеб, махорку…

— Дети-то у тебя были?

— А? Э, ребят, говоришь? Были ребята, троих на ноги поставил, теперь сами зарабатывают, с семьями живут. Поразъехались все, кто куда. Слава богу, самостоятельно проживают…

— Очего ж они тебя на иждивение не возьмут?

Старик словно чего-то испугался, торопливо смахнул сочившиеся из глаз слезы.

— Они молодые, сами по себе… Старики, известное дело, в тягость молодым. Мы со старухой как-нибудь вдвоем перебьемся. Мне бы только пензию исхлопотать…

Жеребец идет шагом, позвякивая удилами и норовя вытолкнуть изо рта осточертевшее железо. Обитые шинами полозья тянут нескончаемую скрипучую перебранку с дорогой.

— Сам я из Хмелевки, слышал, поди? Хозяйство там небольшое имею, огород, скотинку кое-какую. Пока при силе был, по людям ходил: по плотницкому делу или по кузнечному. Только нигде подолгу не задерживался, гнало меня дальше, будто сухой лист по осени… Прослышу, что в соседней деревне кузнец требуется и оплата у них выше, вот я и туда. Вроде цыгана кочевал, и невдомек мне было в ту пору, что для пензии бумажки потребуются. В собесе мне говорят, дескать, раз нет у тебя нужных бумаг, то пензию назначить не имеем права. Говорю им, что весь век с топором да молотком управлялся, без дела не сидел, слава богу, спину погнул. А они мне другое, мол, слово к делу не пришьешь. Бумажек всяких у меня вон какая грудка набралась, а все без толку, какой-то главной не хватает… Мне теперь восьмой десяток пошел, всю жизнь, можно сказать, в упряжке, а пензию, вишь, не выписывают. Другие куда моложе моего, а как месяц к концу, почтальон им прямо в руки доставляет пензию… Ума не хватает, с какого конца теперь браться… Был бы сам пограмотнее, иное дело. Может, ждут они того, чтобы… поднести чего?

Старик с надеждой посмотрел на Кудрина. Харитону от его взгляда стало не по себе, он пробормотал, что в пенсионных законах мало разбирается, а про себя подумал: "Не так ты жил, старик! Не было, видать, своего места в жизни, мотало тебя туда-сюда за длинным рублем. Никто про тебя не скажет, что жизнь свою прожил захребетником. Труда своего ты положил немало, а только труд твой, как бы сказать… без адреса! Прожил на земле долгую жизнь, а своего места не сыскал. А жизнь — она такая: за молодые ошибки на старости лет взыскивает с большими процентами…"

У въезда на главную улицу райцентра старик вылез из кошевки, поблагодарил Кудрина и нетвердыми шагами направился в сторону райисполкома. Кудрин со смешанным чувством жалости и осуждения проводил глазами его жалкую фигуру и повернул жеребца на другую улицу.