Старый дом (сборник)

Поблагодарив хозяина квартиры, Григорий Евсеич стал прощаться. Возле стола вертелся хозяйский мальчик лет шести. Самсонов хотел было угостить его сбереженным куском, но потом раздумал: известное дело, разок угостишь, а в другой раз сам станет выпрашивать! Самсонов направился на товарную станцию, где стояли приземистые ряды складов. Выручка от проданного мяса была надежно упрятана, для пущей верности (долго ли до греха) Григорий Евсеич приколол карман стальной булавкой. Предстояло ехать верных семь часов, он нарочно не стал покупать в дорогу ничего съестного: этому поганцу Лешаку теперь не удастся поживиться за его счет! Лучше голодом перетерпеть, нежели подкармливать таких нахлебников.

Лешак издали приметил Самсонова и закричал на весь станционный двор:

— Привет, базарный король! Ну как, удалось тебе обжулить добрых людей?

Грузчики, работавшие на складе, стали оборачиваться на Самсонова, пересмеиваться между собой. Самсонов подскочил к хохочущему Лешаку, зашипел рассерженным гусаком:

— Ш-шайтанов сын, чего зря глотку дерешь? Люди и впрямь поверят…

— Ох ты, овечья душа, неужто совесть у тебя сохранилась? Застыдился, точно девка, гляди-ка! Ты меня извини на добром слове, но только вот что я скажу: натура у тебя совиная. Сова боится дневного света, а ты — людского глаза…

Начало смеркаться, когда, наконец, сани доверху были нагружены бумажными мешками с цементом. Васька Лешак с Очеем ушли в станционный буфет "подзаправиться" перед дорогой, сказав Самсонову, чтоб он никуда не отлучался. Быстро угас короткий зимний вечер, к ночи подул резкий, холодный ветер, через дорогу потянулись острые язычки поземки. Самсонов с беспокойством думал о предстоящем пути и в душе ругал Очея с Лешаком. Давно пора ехать, а они черт знает куда запропастились! Будь сейчас день, можно бы и подождать, но пускаться в далекую дорогу среди ночи, в метель — дело не шуточное… Когда в левом грудном кармане чувствуешь тяжесть тугой пачки, в голову лезут всякие тревожные мысли. Уж не сговариваются ли эти парни обокрасть его? Где-нибудь в лесу навалятся вдвоем, кричи не кричи, никто не услышит. А после скажут, мол, сам скатился с воза и попал под сани, не заметили, когда и как… При этой мысли Григорий Евсеич зябко поежился, почудилось даже, будто деньги в кармане зашевелились.

Ветер со свистом проносился по проулочкам, разбойно шел и раскачивал голые, обледенелые ветви тополей, взвихривал и мчал тучи сухого, колючего снега. Над всей этой кутерьмой холодно и равнодушно поблескивали неяркие звезды. Сохрани бог, очутиться в такую погоду среди голого поля, но людям не сидится в теплом углу, гонит их нелегкая туда и сюда, у каждого своя нужда, своя причина. В такие ночи вокруг колхозных ферм кружат волчьи стаи, со злобной тоской втягивая в ноздри запах овечьего пота…

Терпение Григория Евсеича окончательно иссякало, когда, наконец, появились Васька Лешак с трактористом. Оба были заметно навеселе: видать, перед дорогой пропустили по сто граммов.

— Григорий Евсеич, ты тут без нас не растранжирил цемент, — приветствовал Самсонова Васька Лешак и погрозил пальцем. — С тебя станется! Ну ладно, хромай от меня, лезь на мешки… Очей, полный вперед!

За городом на них сразу же навалился тугой встречный ветер вперемешку со снегом. Из-под тракторных гусениц тоже летел снег, ветер подхватывал его и с каким-то злорадным ожесточением кидал на сидящих в санях людей. Самсонов с головой укутался в тулуп, а Василию приходилось туго: полушубок у него был короткий, как ни натягивал его, а ноги все равно оставались на холоде. Тепло от выпитой водки быстро остудилось, у Лешака зуб на зуб не попадал, но он долго крепился. Наконец не выдержал:

— Вот что, Григорий Евсеич, ты давай мне свой тулуп, а сам валяй в кабину, там от мотора тепло и не дует. Иди, иди, троим там не уместиться, слышь?

Самсонов хотел было согласиться, но тут же передумал: жаль было отдавать тулуп. Известное дело, чужого добра никому не жалко, этот Лешак извозит новенький тулуп в цементной пыли или, хуже того, зацепит об гвоздь.

— Не холодно мне. Лезь в кабину сам…

— Черт, думаешь, мне тебя жалко? Старость твою пожалел! Ну, раз не желаешь, хрен с тобой.

Пробравшись к передку саней, Василий осторожно опустил ноги, достал до прицепной скобы, на ходу трактора ловко добрался до задней стенки кабины, загрохал по ней кулаком. Трактор на миг приостановился, Василий юркнул на сиденье рядом с Очеем, через минуту машина снова рванулась вперед, разрезая клокочущую тьму светом двух фар.

Скорчившись на тугих, продолговатых мешках, Самсонов лежал спиной к ветру. Осатаневший ветер выдувал, прямо-таки высасывал из него остатки тепла. Видно, правильно говорят, что старческая кровь не греет, завернись хоть во сто шуб… Григорий Евсеич стал невыносимо мерзнуть, под конец он уже не мог шевелить пальцами на ногах. С трудом поднявшись, он принялся подпрыгивать, стараясь движениями согреть себя, но потом сообразил, что так ему недолго слететь с саней, потому что их то и дело подбрасывало и кидало на заснеженных ухабах. Корчась на проклятых мешках, он пожалел, что не послушался Лешака, но жалеть об этом было поздно: на ходу ему все равно не добраться до кабины, нет у него Васькиной ловкости, кричать же бесполезно, за воем ветра и грохотом дизеля никто его не услышит…

Чувствуя, что окончательно коченеет, Самсонов с трудом дополз до заднего борта, перевалился через него, нащупал конец какой-то веревки и, не выпуская ее из рук, побежал за санями по следу широкого санного полоза. Ветра здесь было меньше, он свистел где-то над головой Самсонова. Пробежав метров двести, Григорий Евсеич согрелся и подумал, что пора и передохнуть. В этот момент кто-то неожиданно сильно тряхнул его за полу тулупа, он споткнулся, выпустил из рук веревку и с размаху ткнулся лицом в снег. Поднимаясь, он успел сообразить, что нечаянно наступил на полу собственного тулупа. Ему показалось, что поднялся он очень быстро, но за это время трактор успел отъехать шагов на двадцать. Теперь, когда его больше не спасал высокий борт саней, мстительный ветер набросился на него с утроенной силон, стараясь опрокинуть на спину. Согнувшись вдвое, Самсонов кинулся догонять трактор, а ветер сек, хлестал его, швырял в лицо и слепил глаза горстями снега, заметал санный след. Бежать по мягкому и сыпучему, как песок, снегу было тяжело, и Самсонов скоро начал задыхаться. Вначале он стал нагонять сани. Огороженный досками высокий борт уже маячил шагах в десяти, но ему тоже никак не удавалось сократить это расстояние. Не будь на плечах Самсонова тяжелого овчинного тулупа, он наверняка догнал бы трактор. Тулуп, казалось, мстил хозяину: полы его обвивались вокруг ног, мешали бежать, — в них запутывался ветер — он оттягивал плечи, прижимал к земле. Но Самсонов даже не думал о том, чтобы скинуть с себя тяжелую, почти пудовую тяжесть. Ослепленный и оглушенный свирепым бураном, задыхаясь от неимоверных усилий, Самсонов стал отставать, Сани неумолимо уходили от него. "Не догнать! Пропаду один…" И он стал кричать: "Сто-о-й, останови-тe-есь! Эге-ге-е-е…" Ветер подхватил и безжалостно швырнул его крик куда-то назад, в поле. Самсонов уже не мог бежать, но он продолжал идти вслед да машиной, качаясь, словно пьяный, и с хрипом втягивая в себя воздух. Потеряв санный след, он понял, что это конец. Из горла вырвался хриплый стон: "Помогите-е-е… Остано-вите-е-е…" Утопая по пояс в снегу, он еще пытался выбраться на дорогу и не заметил, как один валенок завяз в снегу. Через несколько шагов он совершенно обессилел и медленно повалился в снег. Все новые и новые метельные шквалы со свистом проносились над ним, с каждым разом наметая вокруг него холмик сугроба.

Доехав до деревушки на половине пути, Очей выключил сцепление и, не заглушив мотора, пошел к колодцу. Васька Лешак тоже соскочил из кабины, шагнув к саням, заглянул через борт.

— Эй, спекулянт, слезай, пока не превратился в мороженную треску!