Страница 39 из 63
«Любой офицер, занимающий командную должность на судне, плывущем под надлежащим флагом, имеет право преследовать в территориальных водах Палестины любое судно, если есть подозрение, что на нем находятся иммигранты, и если оно в ответ на приказ не остановится. Он также имеет право после сигнального выстрела обстрелять судно, чтобы заставить его остановиться».
Как обычно, Джозеф провел пятницу и субботу дома, а в воскресенье утром отправился по делам.
Проснувшись в половине четвертого, он бесшумно перебрался через Эллен, спящую с его ребенком в чреве, пробежал сто ярдов мимо башни, столовой и детского сада в душевую, пустился обратно, оделся, схватил свой импозантный портфель, полагающийся ему по чину (портфель прежде принадлежал доктору философии), и вовремя поспел на грузовик, который доставлял молоко в Хайфу.
Водитель грузовика Давид был, как всегда, угрюм и небрит. Он страдал от национальной болезни — язвы двенадцатиперстной кишки. Джозеф дремал, сидя рядом с ним, и просыпался только от тряски, стукаясь головой о стенку кабины. Тряска прекратилась, когда они выехали на дорогу, и целых два часа ничто не мешало его сну.
Однако он проснулся, как и хотел, в несколько минутах езды от Назарета, на одном из поворотов, откуда открывался такой восхитительный вид на долину Изреэля, что у Джозефа каждый раз захватывало дух. К югу долина расширялась до двадцати километров, она сверкала на утреннем солнце и была похожа на шахматную доску с квадратами темно-и светло-зеленого, лимонно-желтого и красно-коричневого.
Дорога Афула — Иерусалим пересекала равнину, как белая стрела в полете, направленная на серебристые меловые холмы Самарии. Холмы располагались широким полукругом, подобно стенам амфитеатра. На западе стены отступали в покрытых соснами склонах Кармеля и падали в бледное море, на востоке сливались с грозной массой горы Гильбоа.
Но далекие холмы только обрамляли картину. Наслаждением для глаз была сама зеленая долина Изреэля, колыбель киббуцов. Двадцать лет назад здесь были лишь пустынные болота, подверженные всем мыслимым египетским казням. Нынче цепь noceлений протянулась, как жемчужное ожерелье, от Хайфы до Иордана. Это было самым блестящим достижением движения, это была ячейка еврейского государства. В течение веков это место представляло собой поле боя и было даже в смысле геологической структуры грандиозным. К востоку шел спуск в самую глубокую впадину на земном шаре. И казалось странным, что самые восточные из больших киббуцов — Бет-Альфа и Хефци-Ба возникли именно в этом адском, болотистом, пораженном болезнями и подверженном разбойничьим нападениям месте. Но двадцать лет назад именно здесь земля была дешевой, а ведь за каждый квадратный метр земли приходилось платить наличными. Народу, имеющему славу финансового гения, приходилось покупать свой национальный очаг в рассрочку, дунам за дунамом.
Видимо, Бог решил наказать свой народ за былое ростовщичество. Но на этот раз Министерство колоний в Лондоне превзошло Бога. Бездомным больше не будут продавать пустынные земли. Деревянный плуг защитят от грохочущего трактора, жаждущую землю — от орошения, камни — от непочтительного выкидывания с полей и беспомощных москитов — от жестокого осушения питающих их болот. Есть еще в мире справедливость!
Грузовик подпрыгнул, прервав размышления Джозефа, и его голова стукнулась о потолок кабины. Он рад был, что боль от удара отвлекла его от горьких мыслей и судорог бессильной злобы. Последнее время он жил как одержимый. Ночами ему не спалось. Мысленно он спорил с невидимым оппонентом — безличным, тупым и всемогущим. Бывало, что таким оппонентом оказывался краснорожий майор полиции, навестивший Башню Эзры в первый день ее существования; в другой раз он спорил с украшенным медвежьей шапкой существом, шагающим, как автомат, перед Бекингемским дворцом; иногда это была целая Палата общин, трюки которой он наблюдал когда-то с галереи для гостей.
Он доказывал и доказывал свое, пока не начинались спазмы в желудке, и он плевался в платок зеленой желчью. «Я или заболею язвой желудка, — думал он, — или присоединюсь к террористам Баумана. Человек может дойти в своем унижении до такой точки, когда единственным выходом для него окажется только насилие, иначе я изгрызу собственные кишки. Вот почему весь наш народ буквально изъязвлен. Пятнадцать столетий бессильного гнева изгрызли наши внутренности, заострили черты и вытянули книзу углы губ».
Когда он наконец засылал, то настоящих снов не видел. Перед ним являлись в полусне мучительные сцены. Вот он сидит в галерее для гостей в Палате общин и что-то кричит спикеру, пытается и не может поймать взгляд этой великолепной и почтенной фигуры в белом парике. Он хочет преградить дорогу часовому в медвежьей шапке, но гигант шагает сквозь него, как сквозь воздух. А однажды он как будто услышал вкрадчивый голос с интонациями воспитанника его собственного университета, приглашающий уважаемых джентльменов рассаживаться, в интересах мира и безопасности, на головах тонущих в море людей.
Ночи были тяжелыми. Но по утрам, вместо того, чтобы попытаться снестись с Бауманом или Шимоном, он продолжал исполнять сложные обязанности кочующего казначея киббуца Башни Эзры. Киббуц расширялся. Прибыло третье пополнение, и Джозеф чувствовал, что на данном этапе он незаменим. Он жаждал поговорить с Шимоном, но и Бауман и Шимон ушли в подполье, и хотя Джозеф знал, как установить с ними контакт, он не решался это сделать, так как ему разрешалось обратиться к связному только в крайнем случае. Он завидовал им, людям, которые сожгли за собой мосты, и восхищался ими, как осторожный обыватель восхищается игроком, идущим ва-банк. Он дорого бы дал за этот высокий дар безответственности, за способность перевести чувство в прямое действие. Каким бы облегчением было разрядив свой гнев с помощью хорошей бомбы! Акт убийства представлялся ему сейчас лишенным физического аспекта раздираемой плоти и боли и казался почти духовным действием. Он забыл физическое ощущение от прикосновения к лицу убитого Нафтали и помнил только безличное чувство, с каким целился в ружейную вспышку и спускал курок. Какая роскошь — спустить курок и спеть «Ха-Тикву» на эшафоте! Покончить сразу со Всем, Что Надо Забыть. Ведь оно не забывается, а снова и снова повторяется со все более потрясающими подробностями, разрастается, вживается в человека, в его мозг и внутренности. Но руки утопающих не привлекают внимание спикера, и единственная возможность привлечь его внимание — это взорвать бомбу, как делают люди Баумана. Но у него, Джозефа, другая миссия: он должен добиваться ссуды от Отдела поселений для покупки насоса, чтобы оросить еще двести дунамов. Ведь двести дунамов — это убежище еще для пятидесяти семей.
Только одно приносило ему облегчение: выходные дни в киббуце. Под сенью Башни Эзры трагедия казалась почти нереальной, и единственной проблемой оставались вопросы, что строить раньше: новый курятник или новую душевую. Там была Эллен — хозяйка огорода и мать его будущего ребенка. И там была Дина.
Грузовик медленно спустился в предгорье Звулуна. Слева, в молодом лесу Бальфура, серебрились аллепские сосны. Они тоже были посажены на средства Национального фонда, они были еврейскими деревьями, чужаками в стране и кололи глаза местным патриотам, которые по ночам вырубали деревья и вырывали молодые насаждения из земли. Между еврейскими лесниками и убийцами деревьев завязывались кровавые бои. Что за страна, — думал Джозеф, — что за страна! Каждый камень здесь насыщен электричеством и несет на себе проклятье древних воспоминаний. Только успеет ваш взгляд отдохнуть на мирном арабском каменном доме, как вдруг в мозгу вспыхивает искра: вы заметили, что камни — это часть римской колонны, разбитой мятежными Маккавеями, или перемычка синагоги времен Бар-Гиоры.