Страница 60 из 154
СВЯТАЯ ГОРА
Господи, для Тебя все люди — словно малые дети. Но ты серьезно внемлешь и малому ребенку, как умудренному старцу. А о тех, кто убелен сединами, ты заботишься как о младенцах. Почему Ты более всего возлюбил детей, Христе мой? Потому что души их, подобные дыханию только что распустившейся розы, привлекают милость Твою и любовь. А души измученных своими грехами и заблуждениями Ты видишь немощными и слабыми, и потому лелеешь их, словно больных младенцев, в объятиях Своего милосердия. Ты, Христе, вечно юн, как вечно юная вечность Твоего блаженства, не ведающая старости детей земных. В такую юную вечность роди меня заново, Боже, несказанным рождением от Духа Святого. Ибо в чем корень старости душевной? В горьком эгоизме, в который вновь и вновь впадает дух мой, где и находит свою смерть. Знаю, что лишь смерть эгоизма положит конец моему страданию, когда, возрожденный Тобою, Христе, услышу глаголы уст Твоих: «Все Мое — твое! Ты был мертв и ожил, и пришел к Нам!» И тогда радости нашей никто не отнимет у нас, ибо Ты даешь прозреть духовным очам в благолепном видении Твоем.
Жужжащий говор аэропорта остался позади. Таксист повез меня по улицам города: чистые и опрятные, оттененные высокими платанами и заполненные множеством магазинов и кафе, они выглядели уютными и мирными. Часто встречались красивые церкви иной, восточной архитектуры, напоминающие те, которые я видел в Ново-Афонском монастыре. Лица прохожих удивляли своим славянским видом, не похожим на их описания в книгах по греческой мифологии. Во всем проступала иная христианская культура, очень своеобразная и глубокая.
В одном из районов города таксист высадил меня из «Мерседеса» на узенькой улочке, помахал рукой: «Сто кало!» На звонок в дверь мне открыл седенький, немного согбенный от старости, худенький монах, подпоясанный какой-то веревочкой. «Должно быть, этот старичок — сторож при подворье…» — подумал я, осматриваясь. Метох представлял собой двухкомнатную квартиру на первом этаже. В комнате стояло несколько двухъярусных коек.
— Снимай рюкзак. Что, паломничать приехал? — спросил меня старичок, обратив ко мне светлое приветливое лицо с мягкой вьющейся белой бородой.
— Паломничать, отче. В нашем монастыре хочу помолиться. К Иверской иконе Матери Божией сходить, а там как Бог даст… — в общих словах передал я свои намерения.
— Так, так… А кушать будешь? Тогда помогай мне. Помой помидоры и огурцы да хлеб нарежь. А я пока картошку сварю. Скоро братья приедут, тоже кушать захотят… — старческим голосом дребезжал он.
«Какой необыкновенно добрый дедушка, и еще веревочкой подпоясан…» — думал я, нарезая помидоры и огурцы.
— А вы давно в монастыре, отче? — с любопытством спросил я.
— Давно, давно, — тихо засмеялся монах.
— А игумен у вас строгий?
— Строгий, строгий игумен, хе-хе-хе… — Монах поставил на стол сковороду с поджаренным картофелем, затем полил помидоры и огурцы оливковым маслом.
— Читай молитву!
Когда мы потрапезничали и помыли посуду, мой сосед по метоху ушел в другую комнату, закрыв дверь.
В прихожей зазвенел звонок. Из двери выглянул старичок:
— Пойди открой, наши монахи приехали!
В комнату шумно вошли трое или четверо рослых монахов.
— А отец игумен у себя в келье?
— Какой отец игумен? — не понял я. — Этот старичок?
— Ну конечно! Кто же еще? — рассмеялись они. — Ты что, игумена не узнал?
«Вот, какие здесь игумены! — поразился я. — Вот это смирение, о котором я читал только в древнем Патерике…»
Когда настоятель монастыря вышел из своей комнаты, я со стыдом упал ему в ноги:
— Простите, отец игумен, не узнал вас…
— Ладно, ладно, Бог простит! Хе-хе-хе… — осветясь тихим добрым смешком, ответил он.
Эта первая встреча ярким и сильным впечатлением, родившимся из удивления пред высокою мерою монашеской жизни на Афоне, глубоко проникла в мое сердце — встреча не с величественным, грозным хозяином монастыря, с проницательным зорким оком, а со смиренным и кротким старцем, заботливым и добрым отцом своего многочисленного монашеского семейства.
Сизые и бледно-зеленые горы Греции с сухими, желтыми, давно убранными полями мелькали по сторонам нашей машины. На солнце блестели солнечные батареи, стоявшие на крышах домов, окруженных садами, оживляющими монотонный пейзаж. Разрешение на посещение Афона монахи помогли мне сделать в Салониках. Вместе с игуменом, сидевшим рядом с водителем-монахом, мы прибыли в небольшой городок Уранополис, последний перед Афоном, и, выждав очередь, состоящую из большого скопления лесовозов и джипов, заехали на паром. Мои попутчики отправились в буфет пить чай, а я подошел к борту и стал жадно всматриваться вдаль, ожидая из-за поворота береговой линии увидеть шпиль Святой Горы.
Слева потянулся высокий берег с песчаными отложениями, и скалами из желтоватого песчаника и высокими, густыми светло-зелеными соснами. Когда впереди в синей дымке показалась вершина Афона, я перекрестился, не веря своим глазам. Хотелось встать на колени и так плыть в Пантелеимоновский монастырь, но постеснялся паломников: пестрая толпа народа сновала по кораблю, среди которой выделялись статные молодые монахи-греки и седобородые старцы. Мои попутчики подошли к борту парома, разглядывая проплывающие берега. Показалось первое красивое ущелье с оливковым садом и заброшенной одноэтажной кельей.
— Это все русская территория, еще царем куплена! — объяснил мне один из монахов.
— А что за келья на берегу?
— В честь Иверской иконы Матери Божией. Там никто не живет…
Я задумался: «Странно, келья есть, а люди не живут! Я бы с радостью пожил в ней…» — Такие размышления не хотелось высказывать вслух.
— Это что, вон, смотри, какой большой скит на горе! — Монах указал рукой на высокий берег. — Скит Новая Фиваида, раньше там больше двухсот монахов подвизались, целый город монашеский был! А теперь никого нет…
Мы проплыли разбитый причал, над которым в густой зелени сосен возвышался большой трехэтажный корпус с главами церквей, молчаливо свидетельствующий о запустении: обвалившиеся балконы, окна без стекол, заросшие, одичавшие оливковые сады. Рядом возвышался огромный недостроенный храм, который только подчеркивал грандиозность разрухи и заброшенности. Вскоре начались греческие монастыри, подобные древним крепостям, с башнями и желтыми византийским флагами с двуглавыми орлами. Все это скрасило первое мимолетное грустное впечатление.
Я отошел в сторону от шумливой, окутанной сигаретным дымок греческой толпы паломников. Люди вокруг говорили, смеялись, шутили и беспрерывно щелкали фотоаппаратами. Отец Анастасий на дорогу дал мне свой маленький фотоаппарат, но я не решился достать его, чтобы не потерять счастливых мгновений приближения к Русскому монастырю. Слышны были разговоры на греческом, румынском, болгарском, кое-где на английском. Русские паломники тогда еще редко встречались на Афоне. Греческие монахи, окруженные своими почитателями, сидели на скамьях на открытой палубе, ведя степенные разговоры. Те же, кто подобно мне, впервые увидели Афон, столпились у борта парома, с жадным любопытством разглядывая берег с монастырями и кельями, весело обмениваясь впечатлениями.
Чем дальше мы плыли, тем больше я понимал, что попал в самое удивительное место на земле, непредставимое никаким воображением. Белокрылые чайки, крича, кружились над кораблем. На скалах важно восседали бакланы. «Это Афон, Господи, я на Афоне! Какое счастье, — шептал я, разглядывая древние монастыри — затуманенными от слез глазами. — Может, еще дельфинов увижу…» — почему-то пришло в голову.
Русский монастырь в честь святого великомученика Пантелеймона я узнал сразу по фотографии, присланной мне одним из его насельников. Не узнать его было невозможно, настолько разительно отличался он от греческих монастырей. Величавые строения с огромной колокольней словно парили над морским побережьем. Большой корпус прямо на берегу, кажется, пострадал от сильного пожара много лет назад. Остальные здания, несмотря на ветхость, имели величественный вид. Черная стена кипарисов обрамляла вход в монастырь. Вместе с монахами я сошел с парома и, отойдя в сторонку, опустился на колени и с благоговением поцеловал соленый причал.