Страница 47 из 154
— Неудобно как-то, отец игумен.
— Чего там неудобного? А то совсем молитву потеряешь!
Он был прав, и мне пришлось впоследствии решиться следовать его совету.
— Знаете, отче, опасаюсь одного — попадешь к наместнику, а он передумает, возьмет да и оставит в Лавре, — высказал я открыто свои страхи.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся, не удержавшись, архимандрит. — Это верно, но ты молись, молись, молись, ты же пустынник!
В Оптиной мы долго тянули четки у могилок преподобных отцов, из которых моим любимым был преподобный Амвросий. В его келью нас проводил друг издателя — монах-иконописец, благообразного и смиренного вида.
— Хороший какой батюшка! — шепнул я на ухо своему другу.
Тот согласно шепнул мне в ответ:
— Очень! Тут все хорошие.
Вернувшись на Соловьевскую, я с отцом погрузился в долгое ожидание сообщения из мэрии. За время моего отсутствия в доме развелись полчища тараканов. Старик бесстрастно сметал их со стола рукой.
— Пошли прочь, дармоеды! Развелись тут… Надо же, никакая гадость их не берет! А так они безобидные…
Но оказалось иначе. Со мной у них началась настоящая война. По утрам я обнаруживал под коленками кроваво-красные шишки, которые жутко чесались! «Непонятно, откуда они берутся?» — задавал я себе вопрос.
Вечерами, после молитвы, я немного читал перед сном. Особенно полюбилась вышедшая тогда книга архимандрита Софрония «Старец Силуан». Поглядывая поверх книги, я замечал, как тараканьи усики выглядывают из-за шкафа, но, как только я шевелился, они исчезали. Однажды я заснул с книгой в руках. Проснулся внезапно от ощущения укуса под коленками. Я нервно шевельнул ногами, и из моих широких монашеских штанов выбежала впопыхах куча тараканов.
«Ага, понятно… Днем вы прикидываетесь, что питаетесь хлебными крошками, а ночью кровь сосете!» — Я разгорелся на них сильным гневом. Но каким бы ядом я ни заливал углы кухни и своей комнаты, количество тараканов не убывало, а даже как будто возросло. Эта тараканья война стала моим затяжным кошмаром.
В конце концов от хождения в мэрию и обратно в ногах стала ощущаться болезненная слабость, в пальцах рук появилась дрожь, я простыл на морозе и заболел. Поднялась температура, и пришлось слечь. Отец Анастасий принес антибиотик ципролет, расхваливая его как самое действенное средство против гриппа.
Действительно, эти таблетки мне помогли, но неделю я провалялся без сил на моем топчане.
От отца Игнатия обо мне узнал молоденький иеродиакон Агафодор. Он стал периодически навещать меня, принося фрукты, по пути из Лавры на подсобное хозяйство, где он служил в храме преподобного Сергия. Помощница издателя и художественный редактор с большим сочувствием отнеслась к моему положению и приносила нам с отцом из лаврской кухни горячую еду в кастрюльках, чем сильно выручила нас. От болезни осталось чувство благодарности к этим людям и множество стихотворений.
Иеродиакон нравился мне своей искренностью и открытостью. Он чистосердечно делился со мной своими недоумениями:
— У меня, батюшка, наверное, на лбу написано: «Дайте мне совет!» Все кому не лень советы мне дают, даже чудно…
— Но, дорогой отец Агафадор, я же не даю тебе советов? — невольно засмеялся я.
— Это точно, только вы не даете почему-то.
Восстановление от болезни шло медленно. Слабый, задыхающийся, в свободные от мэрии дни я ходил в Лавру к преподобному Сергию, где сослужил с лаврскими отцами воскресные и праздничные литургии.
Состояние моего здоровья стало таким, как будто я никогда не жил в горах, а все, что было со мной на Кавказе, казалось прекрасным, чудесным сном. Даже горное село Псху виделось из Сергиева Посада невообразимо далеким и недосягаемым. Молитва сделалась слабой и вялой, словно душа моя до этого никогда не молилась.
В одну из таких отчаянных вылазок из дома в Лавру мне встретился наш монастырский врач. Когда эта сострадательная женщина увидела меня, то воскликнула:
— Отец Симон, да у вас налицо нервное истощение!
В эти же дни дома раздался звонок от отца Пимена:
— Как идут наши дела с приватизацией дома, Симон?
— Никак не идут, отче.
— Почему? — задребезжала трубка.
— Решают, решают и снова откладывают. То одну справку нужно, то другую. Первая эпопея была с покупкой дома, а приватизация — это вторая эпопея. Я уже совсем без сил, устал…
Голос архимандрита потеплел:
— Сочувствую… Хотелось бы тебе помочь, но у нас в обители такая стройка, некогда даже позвонить тебе! Не высыпаюсь, и все такое… Впрочем, у меня есть для тебя утешение!
— Какое утешение, отче? — не понял я.
— Хочешь батюшку навестить в «Кремлевке»? Ему сделали операцию на сердце, вставили батарейку. Теперь с ним можно даже общаться. Я у него недавно побывал… Ну так что?
— Еще бы, отец Пимен! — разволновался я. — А как же попасть к нему?
— Есть у нас знакомые врачи, они тебя проведут к старцу…
Мой друг дал мне телефоны докторов и сказал, что договорится с ними о моем посещении. Я в спешке собрал подарки отцу Кириллу: сотовый мед со Псху, который, по уверениям Василия Николаевича, «самый-самый», и пакет колотых грецких орехов. Врач, милая верующая женщина, привела меня в палату к старцу. Он лежал в больничной пижаме, худенький, бледный, с заострившимся носом. Но глаза его смотрели молодо и зорко.
— Благословите, батюшка! Я сильно за вас переживал… — Слова застряли у меня в горле. Молчание говорило само за себя. Старец рукой показал мне на стул возле кровати. Незнакомая мне келейница-монахиня вышла из комнаты, осторожно притворив за собой дверь. Достав из сумки угощения, я попытался скрыть свою боль и волнение за старца.
— Это, отче, сотовый мед со Псху. Самый лечебный, говорят. Вам очень полезно его отведать. Это грецкие орехи…
— Хорошо, хорошо, отец Симон. — Духовник набросил на себя короткую мантию и надел епитрахиль.
— Батюшка, вам же нельзя сейчас принимать исповедь.
Но отец Кирилл поправил меня:
— Можно, можно. Теперь буду долго жить…
Я посмотрел на него, полагая его слова обычной шуткой старца. Но он был строг и серьезен. Легкая печаль скользила в его словах:
— Рад бы уйти к Господу, да чада не отпускают. Устраивают совместные молитвы. Не понимают, что мне гораздо лучше выйти из тела и водвориться у Господа, как говорит апостол (2 Кор. 5:8).
На исповеди я, захлебываясь слезами, мучаясь и терзаясь, поведал, что теряю молитву и слабею душевно, не ведая, где же конец этим скорбям.
— Скорби — наши учителя, отец Симон, — наставил меня духовник, сняв с моей головы епитрахиль после разрешительной молитвы и присев на больничную койку. — Никогда не оставляй покаяния, никогда. Во всех наших испытаниях оно незаменимый друг и помощник. Исповедующихся много, а кающихся — мало, да… Церковь учит людей и ведет их к Богопознанию, а не к одной только нравственности, как ее понимает мир. Наша цель — постижение Бога, а исправление греховных привычек — это средство для обретения благодати. Поэтому покаяние состоит в изменении, исправлении себя, а не только в раскаянии в содеянных грехах. Чем крепче в нас добродетели, тем меньше у нас препятствий на духовном пути… Почему ты так приуныл при малейших затруднениях, отец Симон? — внезапно спросил старец.
— Грешен, батюшка, изнемог… — Я опустил голову.
— Не так нужно помышлять, отец Симон, не так… Тот, кто познал, насколько душегубительны страсти, понимает и то, что всякое зло, что есть в мире, исходит из нашего сердца, как его обиталища. По сути, понимая все это в полноте, мы обнаруживаем себя заживо в аду. Но такое разумение без помощи Божией выдержать человеку невозможно. Много скорбей у праведного, да… (Пс. 33:20).
— Так старец Силуан писал, что ему было откровение от Господа: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся,» — вспомнил я, не понимая, куда клонит отец Кирилл.
— Так, так, это все о том же… Необходимо крепко-накрепко запомнить, что всякие страсти, которым время от времени предается наш ум, подобны граду, побивающему добрые всходы в душе! Что есть причина скорбей? Страсти человеческие… С благодатью сердце освобождается от бремени мира сего и его страстей, постигая Христа в самом себе. Освобождение же от гнета страстей и есть бесстрастие. Если мы не теряемся сами и держимся за Христа, то никакое искушение не сможет сбросить нас в пропасть.