Страница 37 из 154
— Ложбинку-то, ложбинку не пропустите! — прокричал он мне вдогонку.
Наклонную пихту заметно было издали. Мне легко удалось обойти этот неприятный участок. Дальше начался крутой подъем по глинистой, с мелкой щебенистой крошкой тропе. Запыхавшись, я вылез на хребет и огляделся вокруг.
Напротив, на той стороне Бзыби, словно невесомые и беззвучные, висели в воздухе водопады. Густой пряный воздух наполнил легкие силой, а сердце — счастьем простого чистого бытия. Над Марухским перевалом четко и резко выстроились белые башни облаков с синими зубцами вершин, с зеленым прибоем сплошных пихтовых лесов вдоль скал. Немного было жаль, что остается еще столько прекрасных мест на Кавказе, куда я, возможно, никогда не попаду и эта часть горной природы не соединится с моей душой, жаждущей вобрать в себя не только все эти бесчисленные перевалы, но и весь необъятный мир, который впоследствии оказался таким хрупким и уязвимым.
Мой взгляд опустился вниз, и лишь затем пришло осознание, что я любуюсь грандиозной панорамой с той самой узкой заминированной ложбинки, о которой предупреждал меня лесничий.
Сердце захолонуло. Тело словно оцепенело. Едкий цепкий страх смерти проник в душу. «До чего же гадко и глупо бояться смерти и в то же самое время не знать что делать!» — с отчаянием подумалось мне.
Я попытался среди мелкого рассыпчатого гравия отыскать свои следы, чтобы вернуться по ним обратно. Но, сколько я ни вглядывался, на каменной крошке не обнаружилось никаких отпечатков. Только молитва мягко и осторожно что-то пыталась мне сообщить. Как озарение пришла догадка: прыгнуть в сторону, собрав все силы, и — будь что будет! Очень, очень старательно молилось тогда мое сердце! И тихий ручеек молитвы стал подобен раскатам грома в сердечном пространстве… Эта молитва советовала мне предпринять мою единственную попытку со всей решимостью, целиком возложив надежду на единого Бога.
Прыжок в пропасть не был удачен: поскользнувшись на каменной крошке, я упал боком на крутой склон, в двух шагах от меня поросший хвойным стлаником, и покатился вниз, обдирая руки о колючие ветви. «Жив, слава Богу!» — это первое ощущение сильного ликования вспыхнуло в груди. Цепляясь за колючие побеги, я смог остановить беспорядочное падение и выбраться из этого опасного места, обогнув его по большой пологой дуге. «Господи, как хорошо жить на земле, когда Ты здесь, рядом со мной! Слава Тебе за все, даже за эти жуткие мины, через которые я учу Твои самые жизненные, самые насущные уроки — уроки духовного внимания и смирения!»
Кляня себя за рассеянность и упоенность красотой мира, которая может оборваться в любой момент, я снова и снова каялся Богу, сидя на вершине хребта. Но чувство удивления и ощущения удивительного общения с неведомой жизнью, открывшейся в молитве, заставило меня вслушаться в нее и запомнить этот опыт. «Вот оно как… 3начит, ты можешь ясно и понятно вразумлять меня, неразумного, и давать мудрые советы из своей непостижимой глубины, мне — невежде и неучу? — говорил я, обращаясь к молитве. — Тогда нужно все это запомнить как следует: если в другой раз мне придется попасть в трудную ситуацию, я буду слушать лишь твои советы, а не свои глупые умозаключения! Разве была хоть когда-нибудь польза от тех решений, к которым приходил путем логических размышлений? Лишь досадные ошибки… Одно только трудно, — признался я себе с горечью, — вспомнить об этой чудесной способности Иисусовой молитвы — как она может учить и наставлять, когда что-нибудь случается…»
Василий Ананьевич долго крутил головой, слушая мой рассказ об опасном приключении с минами.
— Это, батюшка, вас какое-то чутье выручило, что вы остались с ногами и руками! Одни только лесные звери обходят мины, понюхают землю, — и в сторонку… А сколько грузин и сванов здесь повзрывалось! Все хотели нам диверсии строить. Не успевали мины ставить для них. Достроились на свою голову… А вам Бог помог, конечно. Как в Священной Книге написано (Пс. 78:15): Ты ecu Бог творяй чудеса! Но и таким рассеянным нельзя быть, вот вам мой совет со всем нашим уважением…
Костер потрескивал, крутя винтом голубоватый дым под низким навесом, иногда постреливая в нашу сторону багровыми искрами. Гришутка посапывал у огня, улыбаясь даже во сне своей чудесной улыбкой. Густые сумерки придвинулись почти к самому балагану, черным силуэтом стоящему на речной луговине. Я поднялся, собираясь уходить.
— Ну, бывайте здоровы, отец Симон! Фонарик есть? — слышался из темноты неспешный, с легкой хрипотцой голос лесничего, словно отсвет погасающего костра. — Вам еще реку переходить… Проводить вас?
— Спасибо, Василий Ананьевич. Тут недалеко, не заблужусь…
Утро выдалось жаркое. Кусты стояли стеной. Пришлось снять цепляющийся за побеги ежевики подрясник и остаться в белой монашеской рубахе, заправив ее в солдатские брюки. Потный и усталый, я пробирался сквозь густые заросли, наметив прорубить в них скрытую тропу до самого верха. Часто приходилось наклоняться, чтобы пролезть с рюкзаком под низко растущими ветвями. Они, соскальзывая с головы, иногда царапали шею.
В одном месте меня привлек отчаянный птичий писк, и я резко остановился, пытаясь разглядеть в непролазной чащобе причину этой суматохи. Две пичужки в тревоге вились над низкой веткой лавровишни, перекрывшей мне путь. Приглядевшись, я замер: по ней ползла большая гадюка, совсем незаметная в густой листве. Лишь птицы, в панике вьющиеся над змеей, спасли меня от ее укуса. Она бы непременно свалилась мне на шею, когда я пролезал бы под веткой. Обойдя это неприятное место, я вновь остановился, чтобы поблагодарить Бога.
«Господи, любимый мой, лишь в уединении, где только Ты и больше никого, можно ясно увидеть и ощутить Твою заботу! Не дай мне никогда забыть о нескончаемой Твоей милости и любви! Пресвятая Богородица, храни и Ты меня, грешного, а также всех людей Твоих Твоей неусыпаемой любовью!»
Все лето прошло в молитве и каком-то самозабвении, словно начался вечный день, не имеющий ни начала, ни конца. Несколько раз я спускался на Решевей за продуктами, служил Литургии и снова уходил в верхнюю келью. Солнце как будто застыло в небе, и в памяти осталось ощущение, что ночи не было. Беспрерывная молитва захватила меня целиком.
Холодные ночи, сверкающий утренний иней росы на поникших травах напомнили мне, что осень не за горами, В скиту отец Евстафий с гордостью дал мне отведать своего вина:
— Это так, на пробу! Не настоялось еще как следует, отец Симон… — Он выжидательно смотрел на меня, пока я пробовал вино из маленького стаканчика.
— Великолепно! Намного лучше магазинного кагора! — восторженно отозвался я.
— Ну еще бы! Там только спирт да сахар… А тут виноградинку к виноградинке отбирал! — похвалился винодел.
— Ты говоришь как мой отец! Он тоже делал в Душанбе вино по особому рецепту, руками виноградины отбирал. Даже добавлял дубовые листья!
Инок, выслушав мои воспоминания, снисходительно заметил:
— Нам этот рецепт ни к чему! У нас же церковное вино. А ваш отец делал настойки…
— Без сахара, Евстафий, заметь! — защищал я виноделие своего старика.
— Так в Душанбе виноград не чета абхазскому. Из «изабеллы» трудно кагор получить. Но все равно вино вышло на славу, можно будет отцу Кириллу подарить! — внезапно предложил Евстафий. — А для скита я еще сделаю…
— Знаешь, давай наместнику тоже подарим! Пусть порадуется, он в кавказских винах знаток, — вспомнил я об отце Феофане. — Сколько он мне в жизни добра сделал, спаси его Господи!
— Это можно. Ведь я в наше вино специально крещенскую воду добавил для вкуса! Такого напитка нигде не найдешь, — обрадовался капитан.
— Как крещенскую? — ужаснулся я. — Так на нем же служить нельзя!
Инок сильно пригорюнился, затем, придумав что-то, приободрился:
— Вот как? Я не знал… Ну ничего, пусть наместник так вино пьет — натощак! Однако у меня дело к вам есть, отец Симон! Давно собираюсь вам сказать… — Инок придвинул ко мне табурет. — Да, вы присаживайтесь, не стойте.