Страница 30 из 154
— Пресвятая Богородица, спаси нас, — слабым сиплым эхом донеслось в ответ. Ветер завыл еще громче…
Мир обманов вновь и вновь ловит душу мою лжемудростью его телесным существованием. Страхом и незнанием преисполнена жизнь тела. Блаженством и благодатью изобилует жизнь духа. Слепой хочет указывать, а неразумный — повелевать: так действует плоть моя, плоть гибели. Дух же стремится в смирении уподобиться Господу и соединиться с Ним в кротости и любви через созерцание. Когда по благодати Твоей, Боже, уподобится дух мой солнечному лучу от Солнца Божественной любви, тогда и тело мое уподобится небесной радуге, невесомой и легкой, словно ветер. Душа моя, перестань быть несуществующей, подобно земному, отягощенному грехами телу! Войди в Божественное бытие через священное безмолвие, ибо истинно существующей ты можешь стать лишь в Божественной сущности, не ведающей тлена!
КРЕСТНЫЙ ХОД
Тихо горит Небесная свеча любви Твоей, Боже, но свет ее опаляет огнем своим злобных демонов мрака и далеко светит во все концы земли, во все уголки каждого человеческого сердца. И кто поднимает крохотную свечу души своей навстречу Божественному свету, возгорается тогда душевная свеча, и каждое пламя такой свечи становится единым со всепроникающим и всеозаряющим сверхмысленным светом Отца Небесного. Господи Боже, Душе Всемогущий, укрепи пугливую и робкую душу мою подлинным светом могущественной и всепобеждающей Твоей истины, которая несет в себе действительное знание того, что мой крохотный свет и Твое безграничное сияние едины друг в друге, неслиянно и нераздельно.
Но сколько мы ни вглядывались в крутящийся и летящий навстречу снег, слепивший глаза, смесившийся с пеленой густого тумана, ничего не видели, кроме клубящейся серой мглы. Примерно помня направление к последнему жилью, я продолжал медленно идти вперед, все время опасаясь пройти мимо него, поскольку не мог узнать местность, занесенную снегом. На малое мгновение впереди справа блеснула синева вечернего неба и тут же скрылась. На ее фоне мелькнула хижина, утонувшая в сугробах.
— Георгий, балаган! — указал я своему спутнику, шедшему за мной и опустившему голову из-за резких порывов снежных хлопьев, секущих лицо.
— Где? Где? — Он озирался вокруг, запорошенный снегом и похожий на ледяной столб. Очередная туча накрыла нас снежным бураном, но я уже знал, куда идти.
— Мы уже рядом, и наше прибежище вроде не упало! — Мне пришлось придать своему охрипшему голосу как можно больше бодрости, чтобы воодушевить инока.
Рывком я распахнул дверь балагана: внутри было сухо и тихо. По бокам стояли деревянные топчаны, посередине хижины располагался очаг, рядом лежали дрова. Ничего из брошенных владельцами кастрюль, фляг или муки уже не нашлось — псхувцы унесли все, что можно было взять. Одеревеневшими руками мы сбили снег со штормовок, но пуговицы не удалось расстегнуть. Пока мой друг возился с очагом, разводя огонь, я набрал в котелок снега, достал крупы и чай. Огонь жарко запылал, сделав наш приют уютным. От одежды повалил пар. Мы уселись возле огня, держа в отогревшихся руках штормовки и просушивая их. За стенами балагана бушевала снежная буря, а внутри него и в наших душах оживало мягкое ровное тепло.
— Ну, отец Симон, так близко к смерти я еще не был… Думал, что уже нам труба! Ничего себе ощущение, так сказать… Сейчас сидим у огня так спокойно, словно минуту назад не погибали, — рассуждал послушник, глядя в костер и подкладывая в него сухие ветки. — А вы молодец, не растерялись!
— Георгий, если бы на секунду Господь не показал это жилье, мы бы сами никогда не нашли его!
— Слава Богу! — Он приподнял лицо, освещенное красноватыми отблесками огня. — А я уже было собрался помирать… — Внезапно какая-то идея пришла ему в голову. — Давайте завтра, если погода установится, сделаем крестный ход в честь нашего спасения? А крест я сделаю из бруса, вон его сколько в балагане!
Мы кинули на топчаны спальники и, сидя на них, углубились в молитву.
Солнечные лучи проникли сквозь оторванную ветром дранку и разбудили меня. Тишина стояла необыкновенная. Капитан еще спал. Откинув спальник, я выбрался наружу: волнистая поверхность горных лугов искрилась в морозном воздухе. Метрах в пятистах от нас возвышалась скальная глыба вершины Цыбишха. Снежный покров лег чуть выше щиколотки, но в сухом морозном воздухе он стал снежной пылью, не мешающей движению. Потянул сладкий запах дыма. Послушник разжег очаг и выглянул наружу:
— Ух ты, вот это красота! Душа радуется… До сих пор не знаю, как мы живы остались! После причащения он сколотил внушительный крест и, крепко взяв его в руки, торжественно выступил вперед. За ним след в след отправился и я с пением тропаря Честному Кресту «Спаси, Господи, люди Твоя!». Георгий оглянулся:
— На вершину, батюшка?
Я кивнул головой, не прекращая петь. Послушник подхватил: «И благослови достояние Твое!»
В кристально чистом воздухе наши голоса казались молодыми и звонкими. В груди все пело от непередаваемого счастья. Под вершиной мы обнаружили небольшой грот с нависающей козырьком скалой, установили в нем крест и еще раз пропели тропарь.
Только теперь можно было оглядеться: в глаза сразу бросилось необъятное далекое море, манящее лазурью, сливающейся с горизонтом. Влево уходил Чедымский массив, слово высокий ледяной замок, за ним вдалеке маячили суровые вершины Эрцог и Эльбрус. Мы переглянулись, никаких слов не требовалось… Выбрав в скалах камни, прогретые поднявшимся солнцем, довольный послушник и я вволю помолились, пока холод не взял свое.
За чаем после ужина разговорились по душам.
— Отец Симон, какое, на ваш взгляд, особое, даже преимущественное, занятие для монаха? — обратился ко мне Георгий, вороша в костре угли палкой. — А то я смотрю, везде строят, строят. Думают, вот построим — и все, а потом увлекаются, и конца этому не видно…
— Не на мой взгляд, а опираясь на слова святых отцов, высшее монашеское делание — молитва на всякое время.
— А какая самая лучшая молитва?
— Самая лучшая, конечно, непрестанная молитва. Она есть истинная живая вода благодати, о которой говорил Христос. Эта молитва, словно родник, никогда не перестает течь из нашего сердца, если мы сподобимся ее дара.
Послушник перестал ворошить угля и недоуменно взглянул на меня:
— А разве такое бывает?
— Конечно бывает. Ее стяжали наши кавказские подвижники. Ее заповедали нам преподобные отцы Добротолюбия, и не только они, а также святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, великие аскеты — Исаак Сирин, Ефрем Сирин, афонские монахи. Многих ревнителей Иисусовой молитвы Бог сподобил такого дара.
Капитан отложил в сторону обгоревшую палку, которую он использовал вместо кочерги, и заинтересованно произнес:
— Вот оно как… А я думал, что в монастырь нужно идти, чтобы просто от мира отречься. Игумен и вся братия мне постоянно твердили: смиряйся да смиряйся! А мне кажется так: ты, мол, смиряйся, а мы тобой будем командовать, — Георгий усмехнулся.
— Ну это же смешно! Посмотри сам внимательно: эти монахи ведь тоже смирялись перед игуменом, а игумен — перед Патриархом!
Мой протест не произвел на собеседника впечатления.
— А кто их знает… Правда, среди них попадались довольно хорошие монахи, — пожал он плечами.
— А я видел и знаю, что среди братии Ново-Афонского монастыря есть прекрасные, смиренные монахи! Один Арсений чего стоит… Да ими просто любуешься, когда видишь… — Я вспомнил этих людей и разволновался. — С такими монахами не только хорошо жить, но и многому можно научиться!
— А когда и чему у них там учиться? Как игумен запряг меня в послушание баранку крутить, так я оттуда и не вылезал… Вот скажите мне — что такое, по-вашему, смирение?
Послушника мои слова задели за живое.
— Как я читал у отцов, подлинное смирение — это невозможность видеть зло в других людях. Такая добродетель приводит к открытию в человеке ангельского зрения, а не демонического, как в миру, когда замечают только зло. Смиренный человек видит ближних и самого себя соответственно тому образу, в котором мы были сотворены Богом, и вновь по благодати обретает его в великой славе, согласно Евангелию.