Страница 31 из 154
— А как понять, какое смирение есть у человека? — Георгий напряженно пытался уяснить для себя этот вопрос.
— Есть смирение тела, когда мы не даем ему совершать действия, вредящие ближнему. Есть смирение помыслов, когда мы стараемся ни единым помыслом не оскорбить и не осудить другого. И есть наивысшее смирение сердца, когда оно просвещено и очищено благодатью…
— Непонятно, отец Симон, как может быть такое сердце, если оно постоянно впадает то в осуждение, то в раздражение?
— Если не начнешь хранить свое сердце от дурного, не укрепишься в благодати, то будешь терять ее после каждого Причащения. Преподобный Макарий, его книга есть в нашей библиотеке, говорил: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, — вершина всех добродетелей».
— Спаси вас Господи, отче. Кое-что я себе уяснил. А теперь надо ко сну готовиться…
Он молился долго, покашливая и шурша четками. Я тоже помолился о нем, радуясь близости наших душ.
Ночевать решили в том же балагане, не желая уходить из этого царства горной красоты и безмолвия. На вечерней заре я вышел наружу, чтобы прогуляться по снежной равнине с молитвой. В сиреневом сумраке безбрежные луга стали еще шире. Я остановился и закрыл глаза: вся эта земная ширь, с первыми звездами морозного неба, словно преобразившись внутри, стала безграничной жизнью души, в которой, волна за волной, струилась благодарная молитва. Неземной покой вливался в грудь, тот покой, который неизвестен миру сему. Он стирал один помысел за другим, будто освобождал себе бесконечное пространство духа, который сам являлся сверхнебесным покоем, где пребывает только один истинный Царь, Царь царей — Возлюбленный Христос. Это благодатное живое присутствие Господа постепенно нарастало, набирая силу.
Но оно не исключало меня из своего бытия, а мягко и кротко привлекало к себе мой дух, словно открывая себя, и доверяя и сообщая ему самое сокровенное и неповторимое чудо — свою вечную благодатную жизнь…
Вниз мы спустились ходко и споро. В скиту из трубы шел дым, веяло запахами кухни — Харалампий кашеварил, ожидая нашего возвращения. Услышав шаги и разговор, он выглянул из двери:
— Слава Богу, вы живые! Глазам не верю… А тут такой ливень хлестал, ужас!
— Еще бы, погодка стояла, конечно, не прогулочная! Добрый хозяин собаку из дома не выгонит, — пошутил Георгий. — Но зато мы крест водрузили на Цыбишхе! Такого удивительного праздника у меня еще не было… Красотища!
— Эх, надо было и мне пойти! Чего-то я замешкался, — с сожалением отозвался инок.
— Еще сходим не раз вместе, отец Харалампий, не печалься, — обнадеживал я заскорбевшего друга. — Однако мне рассиживаться нечего. Эта осень что-то рановато снежок наверху подсыпала… Пора и мне начать сборы.
Однако ржанье лошади за калиткой заставило меня оглянуться. Во двор въезжал торжествующий Ванечка. Коня подузцы вел Шишин.
— Вот, паренек о вас соскучился! Приехал помогать вам по хозяйству, — шутливо приветствовал нас лесничий.
— А я батюшке уже в огороде помогал! У меня получается, — зазвенел во дворе тоненький голосок мальчика.
— Ну, раз получается, то теперь попробуешь свой урожай! Огород, поди, весь уже собрали? — Лесничий зорко оглядел усадьбу.
Я помог Ванечке слезть с седла. Этот мальчуган легко вошел в нашу жизнь, ни в ком не вызывая протеста. Но капитан предъявил к нему строгие требования, обучая различным послушаниям и требуя порядка и дисциплины. Малыш с удовольствием подчинялся ему, воспринимая такую опеку как своего рода некую игру. Тем не менее, улучив момент, он подошел ко мне:
— Батюшка, отец Георгий постоянно учит меня смирению, а я иногда устаю. Вообще-то, я не отказываюсь смиряться, а просто что-то устал…
— Так чего ты хочешь, Ванечка?
— Можно я денек отдохну от смирения, а потом снова начну смиряться?
— Можно, можно, дорогой мой, — засмеялся я, погладив его по непокорным вихрам.
За эти дни мы целиком подготовились к зимовке и насушили сухофруктов — яблок и диких груш. Одно грушевое дерево, которое я расчистил на опушке леса, дало огромное количество плодов, которые висели на ветках, словно елочные украшения. Мы терпеливо ожидали, когда наши груши поспеют. Капитан называл их «дули». К сожалению, как раз перед нашим приходом медведь обломал все дерево, оставив лишь изуродованный ствол. Зато ульи, подаренные пчеловодом, дали несколько ведер меду. На Грибзе у меня была припасена фляга «дурного» меда и продукты для долгой зимовки, которые мы успели занести еще раньше. Наконец-то мы накатали свои свечи, которые меня умиляли своим чудесным медовым запахом, благо теперь появился свой воск. Поэтому, не имея нужды в сопровождении, в горы я вышел один, провожаемый друзьями. Мы договорились, что Харалампий отведет попозже мальчика в село.
— Батюшка, а с вами можно на Грибзу? — Он ухватился ручонками за рюкзак.
— Бог даст, весной, Ваня, весной…
— Ну, это еще так нескоро! — протянул он с сожалением.
— Не успеешь глазом моргнуть, Ванечка… — Я подкинул получше на спине увесистый рюкзак и зашагал по тропе. — Прощайте, отцы!
— С Богом, отец Симон! Даже не верится, что до самой весны не увидимся! — крикнул вслед послушник Георгий. Обернувшись, я помахал ему рукой. Харалампий вдогонку крестил меня и дорогу, которая крутым зигзагом уходила в безлюдные молчаливые леса и одиночество.
Зима пришла в одночасье, как будто рухнула обвалом с низкого серого небосклона. Заметалась, забилась по звериным тропинкам пурга, загоняя дым из трубы обратно в келью, метельным кулаком стучала в стены. И так же неожиданно, как началась, утихла. Но я уже не верил наступившему снежному спокойствию зимнего леса. «Всегда до того, как зима действительно установится, кто-нибудь придет», — говорил я себе, глядя в заледеневшее окошко, в которое забрел случайный лучик вечерней зари.
И точно: в сумерках тревожный и хриплый голос Харалампия заставил меня выбежать на порог. Обмотанный рваным шарфом, с растопыренными руками, поскольку из-под поношенного армейского бушлата выглядывали подрясник, свитер и что-то еще, он был похож на небольшую копну сена, занесенную снегом.
— Батюшка, скорей, помогайте! Послушник Георгий гибнет… — прохрипел мой гость.
— Где?
Держась за мою руку, он с трудом взобрался на порог.
— В овраге рядом засел, сил уже нет… Просит принести ему сухие носки и чего-нибудь горячего…
— Присаживайся, обогревайся!
Я быстро кинул в рюкзак шерстяные носки, теплые варежки, налил горячий чай в термос, так как чайник всегда стоял на плите, и поспешил по следам в глубоком снегу к оврагу. Метрах в трехстах от кельи удалось набрести на капитана, утонувшего по грудь в глубоком снегу на крутом склоне.
— Отец Симон, сбились с тропы… Попался в ловушку… Ни вверх, ни вниз! Ноги мокрые… Замерзаю… — Он схватился холодной рукой за мою руку. — Перчатку где-то потерял, — прошептал послушник.
Голос не повиновался ему. Соскальзывая под тяжестью его крупного тела, я полез вверх. Нахлебавшись сыпавшейся сверху снежной пыли, мы кое-как выбрались из крутого оврага. Под пихтой послушник стащил сапоги и снял мокрые носки. Я держал его за плечо, пока он переобувался. С ветвей внезапно рухнул ком снега, попав Георгию в сапог, стоящий рядом, пока он засовывал ногу в другой сапог.
— Ах ты зараза… — не удержался мой друг, раздраженно вытряхивая из обуви снег. — Как это меня угораздило не взять запасные носки?
Выпив горячего чаю, он с удовольствием надел теплые варежки и топнул ногой:
— Вот теперь порядок!
Через полчаса в келье, у жаркой печи мы пили горячий чай с медом. Промокшая одежда, развешенная на гвоздях, вбитых в стену, парила.
— Блаженство-то какое… — вздыхал Харалампий после каждого глотка. Они вынули из рюкзаков свежий хлеб, сыр, сушеные груши.
— Батюшка, вы не хлопочите с кашей, экономьте продукты, вам еще зимовать, а мы завтра вниз рванем, — приговаривал повеселевший капитан, отрезая толстые куски сыра. — Вот попал так попал… Даже не верится! — Он покрутил головой. — Но теперь уж я помолился! Паники не было… Правда, Харалампий? — Георгий шутя подтолкнул его локтем. Инок в ответ улыбнулся. Видно было, что они хорошо ладили между собой.