Страница 117 из 154
Всем братством мы посетили молитвенные места, связанные с жизнью старца Иосифа Исихаста, начав со скита святого Василия. Скудость и аскетизм монашеского быта небольшого братства знаменитого подвижника вызвали у всей нашей братии глубокое почитание святого анахорета. Устав Иосифа Пещерника с тех пор стал нашим основным распорядком молитвенной жизни: седмицу проводили по четкам, устраивая по кельям всенощные бдения, а литургии служили по воскресеньям. В то же самое время в моей душе росла и крепла искренняя благодарность отцу Кириллу за то, как он верно определил нам на Кавказе духовные ориентиры: создание небольших монашеских храмов в уединенных местах — все то, что нам открылось на Святой Горе как древняя аскетическая традиция.
Весеннее тепло вновь придало мне сил — и духовных, и телесных. Не дожидаясь Пасхи, в конце марта, я поднялся с иеромонахом Агафодором и послушником Ильей к пещерам в скалах Афона. Возле них еще лежал глубокий снег. Отпустив братьев, я бродил вокруг неприступных скальных стен, проваливаясь в мокрых ботинках в глубокий снег и пытаясь найти место для палатки. Все вокруг было занесено рыхлыми снежными сугробами. Мое внимание привлек большой лавинный конус слежавшегося снега. По нему удалось подняться почти до второго яруса обледеневших скал. Карабкаясь по ним, я неожиданно выбрался к устью огромной пещеры, невидимой снизу и прикрытой широким скальным козырьком. По трещинам скал цвели подснежники и нарциссы. Снега здесь почти не осталось, потому что склоны скал хорошо прогревались днем от солнца.
В пещере обнаружилась частично разрушенная внушительная стена из камней, сложенная руками человека — должно быть, самим старцем Пахомием. Вход образовывали каменные ступени из больших глыб, ведущие вглубь самой пещеры, которая внутри оказалась довольно значительных размеров. Она имела огромное слуховое окно в виде гигантской дыры на восток и второй темный ярус, куда я не смог забраться, несмотря на все свои попытки. Расчистив место под сводом у стены, защищавшей от ветра, я поставил палатку и растопил снег для чая на газовой горелке. Но этой водой я отравился страшно, валяясь в беспамятстве несколько дней. Еле-еле пришел в себя, когда отравление пошло на убыль. После этого еще долго ощущался во рту металлический вкус и дрожали руки и ноги.
Оставив все попытки растапливать снег, пришлось отправиться на поиски родника в лесу, печалясь о своих следах на снегу. Шум журчащей воды в зарослях лещины облегчил мои поиски. Снег забивался в мокрые ботинки и я сильно мерз, но плеск воды в канистре за спиной утешал душу. Горячая вода помогла мне: в конце недели я стал чувствовать себя гораздо лучше и углубился в молитву.
Холод днем и ночью еще донимал меня, но счастливое ощущение от необыкновенной находки кружило голову от счастья. Я непрестанно осматривался вокруг и шептал: «Боже, своя пещера, это невероятно! Слава Тебе, Пресвятая Богородица, за невыразимое блаженство, которое Ты мне подарила! Ведь это — пещера самого старца Пахомия, о котором я когда-то читал и перечитывал главы из книги иеромонаха Антония „Жизнеописания Афонских подвижников благочестия XIX века“!»
Молитвенное благоговение от пребывания в этом святом месте, освященном подвигами выдающегося Афонского аскета, росло день ото дня, несмотря на сырость и ночной холод. Я закутывался в спальник, зажигал свечу, от которой в палатке становилось немного теплее, и углублялся в молитву. Должно быть, ночами еще подмораживало, потому что пальцы рук коченели. Невозможность молиться по четкам теперь не смущала меня: самодвижная молитва как будто приобрела крылья — настолько сильно и мощно она звучала внутри, побуждая забыть все окружающее: горы, пещеру, холод, палатку, скорченное в ней мое тело и всего себя.
Весь ум в духовном восхищении изменился мгновенно неким духовным изменением: безвременное время исчезло и потеряло свое значение. Сто лет или один день стали постигаться как единое целое. Мир начал восприниматься иначе чем прежде, обнаружив свою сущность как чистое духовное видение, исполненное бесконечного блага. Всякие плотские движения и даже помыслы о них угасли. Великое сострадание и любовь ко всем людям, иждивающим без пользы свою жизнь, вошли в душу, вызвав неудержимые слезы.
Пришло ясное понимание, без всякой мечтательности, что во Христе я бессмертен, как это смутно чувствовал еще ребенком. Словно вспышка, на мгновение возникло четкое и реальное осознание, что я — бессмертный дух и мое тело тоже духовно. Молитва укрепилась настолько, что ни на миг не терялась из виду. День и ночь мелькали передо мной, словно черно-белые фотографии. Не хотелось ни ходить, ни исследовать пещеру, ни искать невидимых старцев, только бы пребывать в этом удивительном состоянии, которому я не мог подобрать названия, не зная, как определить его и с чем соотнести. Последние дни были наполнены живым присутствием Христа настолько сильно, что молитва сократилась лишь до одного слова «Иисусе! Иисусе! Иисусе!», пульсируя в сердце, как невещественный ток благодати.
Проверив остатки продуктов, я обнаружил, что их осталось совсем немного. Возникло решение спуститься и посетить монаха Григория, чтобы поделиться с ним пережитым опытом молитвы и спросить совета.
В скит «Агиа Анна» я добрел с трудом — из-за болезненных судорог в мышцах стали отказывать ноги, отвыкшие от движения вследствие долгого сидения в палатке. Пришлось на каждой площадке нескончаемой каменной лестницы останавливаться и отдыхать, ожидая, пока пройдут судороги. В келье я немного пришел в себя. На этот раз, радуясь весенним погожим дням, когда силы мои восстановились, мне захотелось пешком добраться до монастыря, где обитал отец Григорий. Идя среди сосен, я слушал их певучий шум и голос молитвы внутри сердца, раздающийся в такт моим шагам. Монаха я увидел спускающимся из кельи в монастырский дворик. На этот раз вид подвижника не был столь болезненным, как в прошлый раз. Он выглядел отдохнувшим и бодрым.
— Благословите, отец Григорий! Рад видеть, что вам сейчас получше, — душа моя радостно устремилась навстречу престарелому молитвеннику.
— Ага, Симон пожаловал! Редкий гость! Пойдем, на солнышке посидим, нужно косточки погреть. Слава Богу, зиму прожили, а там видно будет. Приезжал ко мне доктор из Салоник, немного подкрепил мои силы…
Мы присели на пригретом месте, выбрав скамью за воротами обители. — Теплынь-то какая, слава Тебе, Господи! Ну, рассказывай, — монах повернул ко мне худое улыбающееся лицо. — Дали вам келью в Русском монастыре?
— По вашим молитвам, отец Григорий, мы живем теперь в келье преподобного Евфимия, в ущелье рядом с монастырем, — отвечал я, невольно улыбаясь от радости, что монах чувствует себя значительно лучше.
— А, это где Благовещенский скит монастыря Ксенофонт? Знаю, знаю! Там раньше под камнями много русских бедолаг-сиромахов спасалось, пока им Новую Фиваиду не построили… А как твои дела с молитвой, отец Симон?
Я поведал о том, как привез на Афон больного отца, как отыскал пещеру Пахомия и о молитвенном состоянии, в котором там оказался. Мне трудно было подыскивать слова, чтобы описать это состояние, поэтому я попытался своими словами рассказать о произошедших со мной духовных переживаниях и сделал собственные выводы, обстоятельно изложив их монаху. Я рассказал все это ему не без тайной гордости. Затем спросил: