Страница 63 из 212
Утром мой друг пошел провожать меня на автовокзал. По пути он показал мне маленькую местную церковь, сказав, что в ней служит очень хороший батюшка. Узнав, что я изредка захожу в Душанбинский храм помолиться, уклоняясь от всех знакомств, Петр укорил меня за маловерие и заверил, что он знает там несколько хороших священников, пообещав непременно с ними познакомить. На этом мы расстались и, похоже, крепко подружились. В нем было нечто внушающее глубокое уважение: ясный ум аналитика и тонко чувствующее сердце. С собой я вез в зеленом переплете «Приношение современному монашеству», которое на многие годы стало моей главной книгой.
Через некоторое время журналист приехал в Душанбе и остановился у нас в доме. Родителям он пришелся по душе. Петр с отличием окончил Ташкентский университет, имел диплом переводчика и знал несколько языков. К тому же он был очень воспитан и порядочен. Одно в нем настораживало больше всего мою маму — он был женат, а я — нет. Маме казалось, что мы в дружбе не подходим друг другу. Тем не менее, мы стали очень дружны и благодаря ему мне открылась ценность и глубина Православия и церковная традиция. Святитель Игнатий Брянчанинов очень увлек меня, и я взялся переписывать в тетрадь его книгу, терпеливо исписывая лист за листом.
Петр при первой же возможности повел меня в Никольский храм на вечерню. Служил невысокий пожилой священник с рыжеватой бородкой и приятным добрым лицом. Он мне давно нравился, так как я его видел и раньше, но мало обращал внимания на то, кто и как служит.
— Вот к нему и ходи на исповедь… — шепнул мне Петр.
Во время вечерни я незаметно поглядывал на иконы, пытаясь определить, какая из них мне больше по душе. Мое внимание привлекла икона Пресвятой Богородицы с лучистым и пронзающим душу кротким взором.
Я невольно подошел к ней и уже не смог отойти. Прислуживающая при свечах женщина громко сказала мне:
— Хватит, хватит разглядывать! Это вам не картина!
Но эти слова нисколько не задели меня. Давно сдерживаемое чувство любви к храму, иконам, службам, к запаху ладана, к той таинственной силе, живой и святой, наполняющей церковь и которой не найти больше нигде в миру, и особенно кроткий любящий взгляд Матери Божией, — все это внезапно прорвалось в неудержимом рыдании. Истосковавшееся по благодати сердце изошло в сильном плаче, сотрясшем все мое тело. Не в силах сдержать его и стесняясь людей и служащего священника, я поспешил к выходу. Слезы заливали лицо, не позволяя видеть окружающее. Мой друг поддерживал меня под руку. Мы остановились в какой-то темной аллее и тут я уже не смог сдерживаться. Безудержные рыдания сотрясали меня. Душа словно стряхивала гипноз заблуждений и, освобождаясь от них, становилась чище и светлее, постепенно успокаиваясь.
— Ну ты даешь!… - удивленно заметил мой опекун в вере. — Ты что-нибудь увидел?
Я молча пожал плечами, не зная что сказать: опозорился на весь храм, теперь стыдно даже зайти в него. Так мне казалось в то время.
Спустя несколько дней Петр представил меня двум священникам — тому, который мне очень понравился, и другому, с волевым лицом, бывшему следователю уголовного розыска, работавшему ранее в группе захвата. Оказалось, мой друг до областной газеты тоже работал милиционером, и какие-то качества характера сближали их. Я попросился на исповедь к понравившемуся священнику, предупредив, что исповедуюсь в первый раз.
— Так это ты тогда чуть мне службу не сорвал? — улыбнулся батюшка и от его доброй улыбки у меня исчезла всякая настороженность.
Я постарался высказать на исповеди самое главное: недоверие к священнослужителям и маловерие к Церкви. Священник прочитал разрешительную молитву и посоветовал:
— Учись исповедоваться правильно и приходи завтра на литургию.
Первое свое причастие я совершенно не понял, считая его необходимым церковным обрядом. Но тихое тепло, которое пребывало некоторое время в сердце, удивило меня: «Возможно, это оттого, что в ложечке было немного вина…» — решил я. С тех пор, когда я бывал в Душанбе, я ходил время от времени на субботнюю вечернюю службу, а утром на литургию, учась исповедоваться и причащаться у этих двух священников.
Всю зиму я провел в Пештове. Семья Авлиекула зимние месяцы жила в кишлаке. Раз в две недели ко мне приезжал на лошади его отец, Джамшед, забирая накопившиеся сейсмограммы и привозя свежие лепешки. Старик был ревностным молитвенником и молился по четкам. Он несколько раз просил меня молиться в сторону Мекки, но я отвечал, что у нас молятся на восток, и он перестал меня уговаривать. Когда мой гость ночевал в доме, мы топили одну печь для экономии дров. Он молился в одном углу, а я в другом, каждый по своим четкам. Постепенно мы сблизились. Старик тактично не заводил споров о вере, как часто делают представители его религии, и этим нравился мне еще больше. Даже когда русские буровики, заехавшие поохотиться, подвыпили и отпускали шуточки насчет моей веры, он всегда заступался за меня, и тогда он был моим единственным другом на всем пространстве в двести километров. Я пытался доказывать свое право на личную жизнь, но встречал лишь ожесточение:
— Хватит заливать, парень! Сейчас только изоляторы на столбах не пьют и то потому, что донышком вверх стоят! А такие, как ты… Слушай, старик, кто он такой? Скажи нам! — говорили приезжие, указывая на меня. — Если он русский, почему не пьет? А если верующий, то в церкви даже попы пьют и в компании сидят, а он почему не сидит с нами? Вот и скажи нам, кто он такой?
— Бог лучше всех знает, кто он такой! — внушительно отвечал мой покровитель, поглаживая седую окладистую бороду, и шумные гости умолкали. — Иди отдыхай, Федор, я сам с гостями посижу…
После Джамшед сказал мне:
— Когда на тебя наскакивают, лучше молчи. Кто ничего не доказывает, не ошибается…
Мне стала родной и их семья: сын четырех лет и малышка-дочь трех лет, брат Авлиекула, школьник, приемный мальчик-сирота, скромный и немного косящий, сестры-первоклассницы, веселые и страшно смешливые. Они всегда давились от смеха, глядя на меня в щелку из-за занавески, смотря как я учусь есть плов рукой без ложки. Наступающая осень надолго разлучала нас, и до первых снегов со мной оставались лишь стонущие крики бухарских оленей, уходивших в теплые долины в низовьях реки.
Глубокой осенью ко мне постучался старик-таджик, попросившись на одну ночь. Он хотел собрать в лесу оставшиеся несобранными грецкие орехи. Его не было до вечера. К темноте он притащил полный мешок крупных орехов, собранных по тайным уголкам, которые знал только он. Мы поставили мешок с его добычей в коридоре. Мой гость, попив чаю и перекусив, улегся на курпачу и от сильной усталости мгновенно уснул. Чтобы ему не мешать, я ушел молиться в холодную комнату, а когда вернулся, услышал какой-то шум в коридоре, но не обратил на это внимание. Утром старик вышел в коридор и испуганным голосом позвал меня — в руках он держал пустой мешок. За ночь крысы унесли все его орехи. Раздосадованный, он снова отправился собирать их, но теперь уехал на лошади с полным мешком, не ночуя на станции.
Зимы на Пештове стояли долгие, с глубоким, до полутора метров снежным покровом и ночными морозами до двадцати градусов. Днем солнце пригревало и я часто рубил у крыльца дрова, раздевшись по пояс. По вечерам над безлюдной долиной, освещенной матовым светом луны, разносился протяжный волчий вой, леденящий душу. Поначалу в одиночестве меня донимали различные страхи, навеянные историями и рассказами местных жителей о явлениях духов, снежного человека — «гула» или прекрасных небесных дев — «пери», сводящих путников с ума своей красотой. В Азии очень сильно проявляется одержимость людей, не имеющих благодати Крещения. Люди живут совместно с демоническим миром, который для них также реален и зрим, как земной мир, и от этого еще более опасен.
К примеру, вот что рассказывал отец Авлиекула, Джамшед, о приключившейся с ним одержимости. С группой друзей, будучи молодым парнем, он ехал домой. Они возвращались верхом на лошадях по безлюдной местности из дальнего кишлака, куда были приглашены на свадьбу. Осенняя долина выглядела пустынной и никаких поселений в том месте быть не могло. И вдруг его глазам предстала невероятная картина: на цветущей лесной поляне танцевали необыкновенно красивые девушки и парни с бубнами в руках. Они пели странные незнакомые песни, очаровывающие слух. Джамшед оглянулся вокруг: никто из его спутников не видел того, что открылось его взору. А пение становилось все более обворожительным. Очаровательные девушки звали его к себе грациозными жестами. Они были так прекрасны, что молодой человек спрыгнул с лошади и, срывая с себя одежду, ринулся в лес. Он так быстро скрылся с глаз потрясенных друзей, что никто не успел его удержать. Все мужчины кишлака отправились на поиски потерявшего рассудок парня. Недели через две его нашли — обросшего, грязного, забывшего человеческую речь. Он царапался и кусался. Джамшеда связали и привели к мулле, который несколько дней читал над парнем заклинания, пока к нему не вернулся рассудок. Меня всю зиму преследовал этот рассказ. За каждым поворотом ущелья во время прогулок мне казалось, что я увижу этих небесных «пери».