Страница 12 из 111
В одно из таких летних пребываний N в Боровской усадьбе у него начался роман с молодой крестьянкой, прислуживавшей по дому. Крестьянку эту звали Матрёной, и обладала она удивительным и редким теперь типом русской красоты: немного скуластое лицо её (унаследованное от кочевников-татар) сочеталось со славянскими синими глазами и тяжёлой, достающей почти до колен, золотой косой.
Вспыхнувшая внезапно, страсть эта захватила Матрёну и N целиком. И жили влюблённые тем летом душа в душу в Боровском имении.
Крестьяне поговаривали, что, конечно, Матрёна - не барских кровей, а потому - не ровня N. Однако было бы славно, если бы их жизнь вместе сладилась. Матрёна - женщина добрая душой и хорошая хозяйка, - и с ней N отучился бы от дурных привычек и бесшабашной жизни.
И всё, казалось, шло к тому, что N заживёт спокойно и размеренно с Матрёной в Бору. Однако с наступлением осени, снова какой-то чёрный бес вселился в душу нашего героя. N стал внезапно замкнутым и раздражительным. И в один из уже прохладных сентябрьских вечеров, сильно повздорив из-за какого-то пустяка с Матрёной, он собрал вещи и велел кучеру везти себя на станцию. Вскоре о Бора дошли слухи, что N снова уехал в Париж.
....................................................................................
Бедная брошенная Матрёна вынуждена была перебраться из барского дома опять в свою избу, где она жила с престарелой матерью.
От N вестей не поступало. Так прошла осень, и наступила зима. Приветливый зеленый, а потом - золотой пейзаж сменился слепяще-белым. Безбрежные снежные поля лежали, окаймлённые на горизонте чёрным частоколом леса. Рожайка покрылась синеватым льдом. Большой барский дом стоял пустой и нетопленный.
В конце марта у Матрёны появилась надежда, что, может быть, весной N снова вернётся в Бор. И, действительно, вскоре она получила из Парижа письмо, в котором тот извещал её, что собирается приехать в свою усадьбу в середине мая на всё лето.
Радость наполнила душу Матрёны. Однако ей не суждено было снова свидеться с любимым.
....................................................................................
В апреле, когда стаяли снега, Рожайка сильно разлилась. Матрёнина изба, стоявшая на самом берегу, оказалась в воде, отрезанная от суши быстрым, мутным потоком. Вода стала заливать дом. Матрёна и её мать пытались выбраться вплавь. Старуха не умела плавать, и Матрёна тащила её на себе. Сил не хватило, и обеих женщин поглотила река.
Разбухший труп старухи всплыл через неделю в нескольких километрах внизу по течению. Матрёну же найти не удалось - видно тело её зацепилось под водой за корягу.
На деревенском кладбище в память о Матрёне, рядом с могилой её матери, поставили дубовый крест.
Весть о гибели Матрёны дошла в Париж до N через его знакомого, соседского помещика, часто приезжавшего по делам во Францию. Наступившим летом наш герой в Бор не приехал, и от того же помещика стало известно, что N сильно пьёт и, что у него новый роман с французской танцовщицей кабаре.
А осенью в Бор пришло официальное уведомление из парижской больницы Питье-Сальпетриер о смерти N от сердечной недостаточности, в возрасте сорока лет. К уведомлению прилагалась копия завещания N, в котором он просил похоронить себя на Боровском кладбище около Матрёниного креста. По поводу своего состояния N распоряжений не оставил и, так как у него не было детей, всё богатство перешло в ведение государства. В результате дом в Москве и Боровская усадьба были проданы с торгов случайным людям.
Примерно через месяц тело N было доставлено в Бор в объёмистом запаянном цинковом гробу и захоронено рядом с крестом Матрёны.
....................................................................................
После революции, в 1920-х годах, когда Боровской усадьбы уже не существовало, произошло необычное событие. Весной Рожайка снова сильно разлилась, как в тот далёкий год, когда погибла Матрёна. Вода стала размывать Боровское кладбище, находившееся в тенистой дубраве недалеко от берега. Полусгнившие дубовые гробы, могильные кресты и кости подхватывались бушующей рекой и исчезали в тёмной рокочущей пучине.
Вдруг, наблюдавшие этот потоп крестьяне, увидели большой блестящий металлический гроб, плывущий как корабль, среди пенистых волн Рожайки. Все были удивлены и испуганы тем, что эта груда металла не тонет, а преспокойно покачивается на волнах... Деревенские старожилы стали вспоминать, что это - цинковый гроб помещика N, привезённый из Парижа сорок лет назад.
На следующий день, когда уровень воды немного спал, гроб N выловили километрах в десяти от Боровского кладбища. Он был в отличном состоянии и плотно запаян. Старожилы стали рассказывать историю N и Матрёны, кто как её помнил.
Услышав эту повесть, крестьяне реагировали по-разному. Одни высказывались про плавающий гроб в том духе, что мол "говно не тонет"; другие, более суеверные, говорили, что Матрёна, лежащая на дне реки, не захотела принять к себе своего неверного любовника. Сельский учитель же заявил, что все суеверия - чепуха, и, что, просто, плотность герметичного гроба с его содержимым меньше плотности воды, поэтому гроб и плыл, как корабль. "Корабли ведь тоже делают из железа".
Монпелье (Франция), 1995 г.
ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА
Безжалостно-холодным выдался январь в ту далёкую зиму моего студенчества. Слепящая и колючая снежная пелена стояла над Москвой, кутая блекло-жёлтое, хилое солнце. Морозный воздух жёг щёки и уши, забирался в шапку, под воротник, и не давал вздохнуть полной грудью - сжимал горло.
В такую погоду мало тянуло на улицу. И это было весьма кстати, - наступила январская экзаменационная сессия, - и надо было сидеть дома и зубрить до одури.
Мои конспекты институтских лекций, мягко скажем, не блистали, - они были написаны криво и коряво, так, что даже я сам теперь не мог всё расшифровать! Однако при подобных затруднениях выручал мой друг - прилежный студент Сева Лапкин. Он часто приходил ко мне домой заниматься в компании, притаскивая всегда целую кипу своих тетрадей с записями лекций, в которые я при необходимости тоже заглядывал. Севины конспекты были великолепны, - выведены крупным, округлым и очень разборчивым почерком девицы-институтки, и читались они - просто, как захватывающий приключенческий роман!
Сам Сева не очень, как мне казалось, соответствовал своим конспектам. В облике его не было ничего ни от дореволюционной, прилежной институтской девы, ни от современного зубрилы-отличника мужского пола, - разве, только что, поблескивающие на носу очки с прямоугольными стёклами в стальной оправе. Эти очки в сочетании с разметавшимися по высокому, бледному лбу спутанными русыми волосами, - длинными, до плеч, - придавали ему сходство не то с богемным "мир-искусстовским" юношей, не то с батькой Махно. То есть, всё же, в его внешности таилась какая-то старорежимность.