Страница 13 из 111
Одевался Сева довольно неопрятно: часто подолгу носил одно и то же. Особенно любил свой потёртый, серо-голубой вязаный свитер, с застёжкой на молнии у горла, и коричневые, не глаженые брюки. Всё это было вопиюще немодно, - большинство студентов красовалось тогда в застиранных джинсах и джинсовых куртках с лейблами крутых американских фирм. Однако Севины друзья тактично не обращали внимания на его допотопные наряды, - все знали, что он - из бедной семьи. Мой друг и его младшие брат и сестра жили с мамой вчетвером на её скромную зарплату: мама вкалывала уборщицей в каком-то довольно солидном учреждении, а отец-пьяница давно ушёл от них.
Неистощимый оптимист - Сева обычно шумно вваливался с мороза в мою тускло-освещённую комнату, принося с собой запахи оживлённых московских улиц и солнечного зимнего дня. Ещё с порога он кричал: "Эй, затворник, ты опять сидишь с кислой миной?! Улыбнись, - жизнь так прекрасна, но мчится так быстро, - лови её мгновенья!!"
....................................................................................
В зубрёжке и сдаче экзаменов сессия пролетела незаметно, и наступили долгожданные зимние студенческие каникулы. Я отправлялся на десять дней в подмосковный пансионат имени семи заветов Ильича, а Сева должен был ехать в уральскую деревню Ленинские грязи к своей бабке.
Мой друг был страшным книгоманом: читал он быстро и много, - и, в основном, - художественную литературу. Он часто брал какое-нибудь чтиво из богатой интеллигентской библиотеки моих родителей; и на этот раз, перед отъездом, одолжил "Новеллы" американского классика Вашингтона Ирвинга, - увесистую и немного пропылившуюся книжку.
....................................................................................
Эх, - эти зимние каникулы! Катания на лыжах в сосновом, заваленном хрустящим снегом лесу. Мороз уже спал и лишь приятно пощипывает щёки, а в воздухе клубится пар от твоего дыхания, и плавает гулкая тишина. Студенческие компашки - горячий, пряный глинтвейн и возбуждённые разговоры до утра. Дискотеки - танцы-шманцы: жарко-влажное дыхание в моё раскрасневшееся ухо подвыпившей партнёрши - новой пансионатской знакомой Сарочки, - переспелой, пухленькой дамочки, уже давно не студентки, - и её призывный шёпот: "А, может, и я под тебя сгожусь?"
Но всё хорошее так быстро кончается, оставляя о себе лишь сладко-ностальгические воспоминания. Десять дней промчались в миг, и снова нужно было возвращаться в институт...
....................................................................................
Первая лекция после каникул, утром в понедельник, была по научному коммунизму. В зале, устроенном полукруглым амфитеатром, собрался весь наш курс. Я со своим товарищем - интеллигентным, рыхлым очкариком, Пашей Кацмановичем, чем-то смахивающим на очковую змею и носящим, по-видимому, поэтому прозвище Питончик - поместились на самом верху, на последнем ряду. Отсюда была прекрасно видна вся аудитория и, конечно же, кафедра лектора.
Сидящие внизу студенты оживлённо болтали, - делились каникулярными впечатлениями. Прямо подо мной расположилась девица Палкина. Она кокетливо вертела перед маленьким, изящным зеркальцем овцевидной, блондинистой головкой, напудривая свой лик блудливой мадонны, отражённый бесстрастной, отполированной гладью... Рядом с ней на скамью нагловато-уверенно плюхнулся красавец-студент горской национальности по фамилии Бабидзе, - большой прожигатель женских сердец, - и стал тут же что-то выразительно нашёптывать в её нежное розовое ушко, утяжелённое массивной жемчужной серёжкой. Девица Палкина кивала золотистыми кудрями в такт его (по-видимому, остроумным) репликам и иногда испускала очаровательные смешочки.
Все, вроде бы, были на месте: и от души зевающий толстенный олух Сосисечкин - активный комсомолец и стукач; и отъявленный хулиган - долговязый студент по кличке Лом; и скромница-отличница Маша Шишина, прибывшая учиться в столицу нашей великой Родины из далёкой провинции. Только Севу я не видел, - странно, однако.
Пока я разглядывал присутствующих в аудитории, Паша-Питончик обстоятельно рассказывал мне о том, как на каникулах целых два раза ходил в театр со своей соседкой Элеонорой, - как он выразился: "девушкой из очень приличной, интеллигентной семьи, да, и вдобавок ещё, сущей красавицей..."
- Эй, ссущая красавица! - неожиданно прервал его грубый голос. Это был незаметно подсевший к нам совсем неинтеллигентный студент - Лёха Мухин - накаченный, всегда пахнущий чем-то прокисшим, бугай.
- Здорово, очкарики! Ну что, - каникулы были заебись, - хуи в ножнах не ржавели? - весело спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжил, - Вы, я знаю, - народ башковитый и языки сечёте. Переведите-ка мне немного журнальчики - порнуху, - братан из-за бугра приволок.
Только мы с Питончиком раскрыли Лёхино похабное чтиво, как на кафедру бодро взбежал ослепительно-лысый, с рыжеватыми усиками и бородкой, упитанный лектор, - доцент Моисей Ильич Прореховский, малость смахивающий своей наружностью на вождя мирового пролетариата, и называемый, поэтому, промеж студентов - просто "Ильич".
- Товарищи студенты, - весело пропел он тоненьким голоском, - вот и закончились каникулы. Надеюсь, что все вы провели их с пользой для себя, - и теперь полны новых сил для того, чтобы грызть гранит марксистко-ленинских и других полезных наук.
Затем доцент выдержал паузу, за время которой его румяная физиономия приняла серьёзно-скорбное выражение, и продолжил уже торжественным и печальным тоном.
- К моему величайшему сожалению, я должен начать сегодняшнюю лекцию с очень печального объявления. Ряды наши поредели. Вчера скончался студент нашего института, ваш сокурсник и товарищ - Сева Лапкин. Он умер в больнице после перенесённой операции на лёгких. Ему только что исполнилось девятнадцать лет. Прошу вас встать и почтить Севину память минутой молчания...
....................................................................................
В зале больничного морга, на специальном постаменте, стоял обтянутый красным сукном гроб с Севиным телом, усыпанным цветами. По высокому, бледному лбу покойника расплылось сизое трупное пятно.
Вокруг теснился народ: Севины родственники, студенты нашей группы, несколько институтских преподавателей.
В морге было холодно, и стоял сладковато-тошнотворный трупный запах, а на улице - ещё холоднее, зато, - свежий воздух. Запахнув пальто, я вышел на усыпанный грязно-жёлтым снегом двор.
В день Севиных похорон ударил крепкий мороз, - ледяной воздух дымно искрился. Во дворе морга также толпился народ, - больше военные, - прибывшие на другие похороны. Около ворот, на выезде из двора, стоял похоронный автобус, в который несколько офицеров запихивали увесистый, и тоже красно-суконный гроб с толстым покойником в парадной генеральской форме.
Ковылявшая мимо, согнутая крючком, старушка, в больших чёрных валенках, грязном ватнике и обтрёпанном пуховом платке, - по-видимому, больничная нянечка, - спросила у кого-то в толпе: "Кавой-то хоронють?"
- Генерала Мордасова, бабушка, - был ответ.
- Не знаю такого генерала, нетуси такого генерала, - недовольно проворчала старушка и, с трудом передвигая древние ноги, отяжелённые увесистой обувкой, продолжила свой путь.
....................................................................................
На кладбище, - бескрайнем снежном поле, испещрённом могильными крестами и плитами, с редкими, одинокими, чёрными силуэтами оголённых деревьев, - стоя у края выдолбленной заранее в мёрзлой земле могильной ямы, доцент Прореховский, пуская пар изо рта, произнёс короткую, но крепко берущую за душу свей проникновенностью речь. Все мы, переминаясь на окоченевших ногах и шевеля озябшими пальцами, слушали его, тесно сгрудившись у раскрытого гроба, в котором лежал безучастный Сева с трупным пятном, казалось, ещё более расплывшимся по его высокому бледному лбу. Севина мать была вся в чёрном, - только её седые волосы отсвечивали белесым бликом. Она рвалась к гробу, но её крепко удерживали за руки с обеих сторон два увесистых, сизо-харих мужика-родственника в потёртых, дублёных "дворничьих" тулупах.