Страница 13 из 14
«Трудись, – всплыли неизвестно чьи безукоризненные слова в сознанье Чупахина, – делая руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся...»
И где же, возразил он, подумав, сам себе, где сегодня это место? Если не врать, если вольно ли, невольно ли не воровать... Где?
– Много вас тут? – спросила Л. В. у вожатая.
– Человек двадцать пять, – отвечал тот. И вот пришли.
Сработанная из картона, палок и кусков одеял палатка-шалаш внутри казалась просторнее, нежели снаружи. На так-сяк наискосяк набросанных в виде пола досочках валялось тряпье, а на нем в опохмельном отрубе вкушали сон три непохожих промеж собою человека.
Одна была женщина. Л. В. потянулась было к ней будить, но парень-проводник остановил ее.
– Это не та! – сказал в объяснение.
– Ата где же? – глухим, срывающимся голосом спросила Люба.
– А я знаю? – отвечал парень в сапогах по-одесски. – Делася куда-то! Где-нибудь спряталась, должно.
Поразмыслив, Л. В. (и Люба всё больше с подписанием обходного) просит разбудить все-таки кого-то из спящих: быть может, смогут подсказать.
Бывший дембель взбирается в шалаш и некоторое время честно сомневается – кого?
Ногами к выходу и отверзши завешенный грязными усами рот, слева, храпит на спине «хозяин». Не совсем ясно, хозяин заболевшей женщины или прибежища, но так ли – иначе будить, по мнению выбирающего, его не стоит. Он взгальный, в больницу бабу не «отпускат», а в медицину никакую не верит, почитая за шарлатанство и обман трудящихся. Если разбудить, он еще «сделает че-нибудь».
– Хорошо, хозяина не буди! – соглашается Люба.
Рядом, но сравнительно поодаль от того, на боку, с подогнутыми коленями спит крупная, лет тридцати пяти женщина по имени Мария. Она спит бесшумно, сосредоточенно и по-женски как-то аккуратно.
Третий спящий – господин средних лет в галстуке, плаще и дорогих кожаных полуботинках – навалился спиной на опорную палку и переносит забытье практически полусидя. Дембель-экскурсовод об этом третьем не находит нужным вообще что-то сообщать.
– Если кто что и знает, то она! – показывает он наконец на Марию.
От поднесенной к носу ватки с нашатырем Мария морщится, открывает темные потухшие глаза и садится, не выказывая ни удивления, ни неудовольствия...
Осторожно, чтобы не потревожить спящих, она выбирается из шалаша наружу, и они отходят за него в сторонку с бывшим солдатом.
«А не такая ли она, сбежавшая, маленькая из себя, щекастенькая такая? Не бывают ли у нее эпилептические припадки?» – так бы и спросил Чупахин у солдата или Марии, коли б возможно, если бы уместно было спросить.
– Я что, фраер, получается?! – доносится из-за шалаша возмущенно-напирающий голос. – Люди приехали. А кто вызывал-то? Я! А кто кудахтал: «Ой, из меня текёть! Ой, из меня текёть...» Ну как это по-русски называется-то?!
В ответ что-то едва слышно шелестит оттуда, но все уже более-менее ясно: женщина, к которой вызывали их «скорую», спряталась неизвестно где, чтобы не забрали в больницу.
– Не-е, не сыскать ее теперь, – подводит итог, выходя к ним, последний из сдохшей деревни.
Чупахин оглядывает окрест необозримую эту свалку и находит соображение убедительным. Не сыскать!
На дворе ноябрь, думает он, а эти люди не мерзнут, не замерзают в своем игрушечном шалашике, и это потому, что, разлагаясь, органические отбросы выделяют не только смрад, но и тепло...
И не успевают вывернуть на шоссе, в рации гремит голосище Варвары Силовны: «Де-сятая! Де-ся-тая! Иконникова...»
«Десятая слушает. Варвара Силовна».
«Вы где? Везете кого-нибудь?»
«Пустые! Со свалки выезжаем...»
«Выедете на Рижский, у АЗС – к гаражам, гараж номер шесть. Сукин знает. Вас встретят. Десятая, как поняли? Отвечайте!..»
Тон-то у Варвары Силовны уверенно-повелительный, но как-то избыточно деловит, напряжен более обычного.
– Чего-то у них там не то! – переключая скорость, высказывает подозрение Сукин. – Кучерявое опять что-нибудь.
Л. В. снимает из-за ушей рогульку фонендоскопа и перебрасывает его хомутиком через шею. Чупахину тоже как-то не по себе.
У гаражной двери с нарисованной белой краской цифрой «6» стоит-притаилась, точно акула, светлосерая приземистая иномарка.
На звук глохнущего мотора из гаража выходит изысканно одетый джентльмен с пузцом и, заземляя возможный энтузиазм, неподвижно ждет их у двери без малейших признаков нетерпения. Это педиатр из первой смены, приятель Толи Стрюцкова и в придачу по второй с некоторых пор профессии – предприниматель-бизнесмен.
– Можете не спешить, – через голову Чупахина обращается он к Л. В. – Он, Толя, там... в машине.
В новенькой своей девятке посреди гаража, уронив на руль голову, сидит мертвый Толя Стрюцков – Чупахин мгновенно узнает желтовато-белесую его стрижку.
– Мотор я выключил, – сообщает педиатр деловым нейтральным голосом. – Менты просили после констатации в судебный отвезти.
Сквозь отворенную дверцу Люба кладет на Толину шею руку: подушечками пальцев проверяет пульс на сонной артерии. Потом по-сестрински, по-матерински раз и другой гладит по светлому замершему затылку.
К рулю приколота записка: «Врач „скорой помощи“, если мертвый, выключи мотор».
Рядом на пустующем сиденье пустая пачка сигарет, потертый бумажник и бумажная маленькая иконка Иверской Божией матери.
Правой рукой Чупахин обнимает, наваливает Толю на себя, а левую подводит под согнутые застывшие колени. Компактный, разве чуть грузноватый на вид Толя необъяснимо, почти неподъемно сейчас тяжел.
Педиатр-предприниматель закрывает, запирает гаражную дверь. Ключи, оповещает он Любу, он сам отвезет в милицию.
В салоне они едут с мертвым Толей вдвоем. Чупахин перебирает взявшиеся у него откуда-то документы. С паспортной фотографии глядит сюда эдакий юный деревенский ухарь. По лбу изогнутая как-то по-особому челка, в маленьких, как бы смазанных глазах затаенно-застенчивое вопрошающее веселье: а чего, мол, ребята, неуж не прорвемся?
В огромном по-казенному холодном зале судебно-медицинского морга с дежурным мужиком перекладывают они его с носилок на освободившийся деревянный лежак.
Лицо у Толи похорошело и расправилось, быть может, он видит сейчас какие-то прекрасные, непостижимые для остающегося Чупахина сны, а возможно, дело обстоит еще как-нибудь иначе... Рвались вот, да не прорвались!
Прошел двор, арку и по чистому, подмерзшему за ночь асфальту двинулся привычным маршрутом. Домой.
– Константин Тимофеич, минуточку! – окликнули его. – Господин Чупахин! Товарищ санитар...
Голос был ее, тот самый, и это она неслышно и споро бежала к нему в черном с развевающимися полами пальто.
Он остановился и, раз остановился, закурил, ну, а коли окликнули, ждал.
– «Костю кузовом задели. В Косте кости загудели!»[9] Угадала? – она слегка запыхалась, но говорила легко, с улыбкой, без обыкновенной между ними неловкости. – Вы ведь не попрощались со мной, не стыдно?
Он, не улыбаясь ответно, пожал плечами и выжидающе смотрел на нее. Кости у него и впрямь немножечко гудели, а стишок был по совпадению знаком.
Вернувшись вчера после морга на станцию и ночью потом лежа рядом с пустующим топчаном Толи, он в первый раз, пожалуй, трезво задумался о себе: кто он и почему такой, каким оказался чуть не на старости лет, – и испытал нечто вроде горького облегчения, когда решил забыть великолепную Любовь Владимировну и все дальнейшие в этом роде поползновения... Что же делать, но ведь он, похоже, банкрот, ослабевший нищий эгоист-неудачник, и ему ли, такому, осчастливливать молодых женщин?! Нет, не ему, конечно же, и слава богу, не ему! Не ему...
9
Стихотворение О. Григорьева.