Страница 14 из 14
И, однако, они вот шли рядом, плечо в плечо, и Чупахину было хорошо известно, что, по меньшей мере до моста через Долю, им, что называется, по пути.
– Вы, верно, обо мне бог знает что думаете? – вздохнула она.
Он опять поднял было плечи: что, дескать, и ответить тут? – а затем, сюрпризом для себя, брякнул-ляпнул вовсе ни к селу ни к городу:
– Я думаю, вы мне снитесь, Любовь Владимировна!
Она серебристо и коротко, но как-то не до конца убедительно рассмеялась.
– Давайте-ка я вот так... – взяла под руку его, – а ну-ка, раз, раз, раз... – пытаясь подстроить шаг под тяжелую чупахинскую поступь.
И, заметно тоже волнуясь, будто торопясь успеть к сроку, поделилась с ним «некоторыми соображениями».
Вот, сказала она, у Беранже: «Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» Ей давно хотелось спросить у Чупахина – как ему сия мысль? Согласен он, Чупахин? Или нет? Ведь это, ей-то кажется, это и есть зарыть талант в землю, сиречь выживать и сдаться, что, помимо прочего, куда и тяжелей на круг, нежели жить...
– Легко сказать, – процедил Чупахин едва слышно. – И где тут граница между жить и выживать? И вообще...
Она покосилась, хотела что-то добавить и разъяснить, видно, но чуть-чуть усмехнулась только уголком рта.
А Чупахину вспомнилась фотография Толи Стрюцкова: «Рвались, да не прорвались...» – и следом – заключительная фаза колодеевской повести: «Где-то милиционеры гнали Ваньку, не сумевшего прорваться сквозь наше детство...»
И кто прорвался, кто не прорвался куда? Этот блатарь Ванька, дружок Колодея, из детства. Сам Коля – из западни коммунистической ереси. Толя Стрюцков – из неразрешимости личной жизни. А он, Чупахин, – из... из...
«Ну что ж, солдат не виноват. Душа солдата виновата...»
Впереди, за сбавляющими скорость автомобилями, за утренними малочисленными прохожими завиднелся знакомый парапет. До реки оставалось метров шестьдесят.
И бывший старпом с северных морей не решил вопроса. И Ирина Ким Бейсинджер... И та, последняя Чупахина капля, съехавшая с ума от страха за детей толстуха-мать...
– Пушкин в наслажденье тем, что гибелью грозит, допускал «бессмертья, может быть, залог», – возобновила беседу сопутствующая Чупахину женщина, – а мне, знаете, куда больше видится этого залога в лицах спящих. Они спят, а душа их далеко, где-то на Божиих, быть может, пажитях... В селениях праведных... Я и про метапсихоз задумалась в первый раз, когда на спящего Васю моего смотрела... Нет, правда! Вы не смейтесь, Костя. Ведь мы ничего толком не знаем ни о чем. Ни вы, ни я.
– Ну вы-то, положим... – бормотнул было Чупахин с досадой, но опомнился, оборвал на полуслове. – От животного ярого эгоизма – к святости, – поправляя дело, поспешил спросить он, – здесь магистраль-то у вас? Страданья, непопаданья... Преображенье... Это? Так, кажется?
Она с некоторым трудом, но улыбнулась ему.
– А вы готовы признать, что жизнь – «пустая и глупая шутка»? – возразила она. И вдруг поскользнулась, повисла с секунду на его руке; но справилась и продолжала: – Очень и очень вероятно, что так оно и есть, святость, что тяжесть, плотность, грязь, муть, полупрозрачность, чистота, свет... И это для всех без исключения. А вы потому и иронизируете, что на себя злитесь. Отчаиваетесь!
Переждав две-три легковушки, они перешли на правую сторону и взошли на мост.
Ближе к стрежу вода в реке крупно рябилась, кой-где даже пенилась от несильного встречного ветра. У берега настывал голубовато-станиолевый, похожий на бескровные голые десны старика, лед.
«Нет, не пойду я с тобой, сероглазая, – вспомнилась Чупахину старая общежитская песня, – счастья искать, чтобы горе найти...»
Где-то на середине моста они, не сговариваясь, остановились и, положив руки на перила, повернулись лицами к реке. На секунду Чупахину показалось, что спутница его исчезла.
– И куда вы теперь? – услышал он потом странный этот ее голос. – В бизнесмены подадитесь? – и, не дождавшись ответа, сняла одну из перчаток, чтобы нахлобучить поглубже капюшон пальто.
Можно было взять ее руку в свою, осторожно повернуть к себе и поцеловать в теплые и, он знал, дрогнувшие бы навстречу губы... Невыносимо, терпимо все-таки, неплохо, хорошо, прекрасно, замечательно! Все ведь и было в какой-то миллиметровой дольке градуса, критической массе. И была ли она, женщина, существовала ли в яви или только пригрезилась Чупахину с тоски, – по большому, по настоящему-то счету решающего значения не имело. Дело было в нем, в его способе понимать вещи, в его душе.
Вот и всё, думал он, вот и все. Всё.
По пешеходной дорожке позади шли люди, шуршали машины насыпанным поутру песочком от гололеда, проехала, быть может, «скорая» на какой-нибудь неведомый вызов, а он, Чупахин, стоял и стоял у парапета, не сдвигаясь и не уходя, смотрел и вглядывался в холодную бегущую под ним воду.
Примечания.
В эпиграфах использованы произведения Ду Фу, Софокла, «Песни царства Вэй», Андрея Платонова, опера «Кармен», бл. Августина, Дж. Конрада, Ван Гога, Иоанна Богослова (Иоанн 16, 13–23), Басё, Блеза Паскаля, Ген. Шпаликова, Осии (Ос. 5, 4), Готфрида Бенна, древнерусского плача.