Справа налево

Про героев. Цветной воздух

Двенадцать лет назад моим соседом в Тарусе оказался примечательный старик – Александр Иванович Косарь, профессиональный военный, служивший после войны во внутренних войсках – его батальон участвовал в разгоне волнений в Новочеркасске. Старик был огромного роста, мосластый; даже не очень понятно, как такие люди могут состариться. Очень был хозяйственный, выращивал в парнике дыни-колхозницы и учил меня правильно подрезать яблони. Делал настойку на черноплодной рябине, от которой отнимались ноги и развязывался язык. Но говорил, конечно, больше он, я слушал. В рассказах старика ум и воля к жизни сочетались с сознанием обреченности служить государству. Вероятно, именно такой выпестованной войной самостийности среднего офицерского состава и испугался Сталин в 1945 году, когда обнаружил, что народ не желает уступать ему Победу.

Кое-что из историй А. И. Косаря я записал, но больше запомнил. Вот три из них.

«Уже неделю мы штурмовали деревню Маклаково, Калужская область, зима 1942 года. Наконец приехал Жуков, построил батальон. Маршал подобрал палку и принялся избивать нашего командира. Тот старался стоять ровно, от боли лицо его искажалось, удары по спине и груди звучали громко, по рукам и ногам были почти беззвучны.

Избив прилюдно командира, как собаку, Жуков избил нас всех.

Деревня Маклаково стояла на вершине оврага, единственный подступ к этой высоте следовал по его дну. Огневые точки немцы установили в окнах четырех изб, их полуметровые бревенчатые стены изнутри еще были завалены мешками с песком. Немцы стреляли не сразу. Они ждали, когда нас побольше навалит по склонам оврага в горловину, подпускали поближе и только тогда открывали огонь – из пулеметов и минометов.

В атаку я никогда не ходил пьяным. Я берег свои сто граммов, потому что опьянение ослабляет инстинкт самосохранения. Зато потом я выпивал и свою порцию, и долю погибших товарищей. Очень важное это было дело – напиться после атаки; трезвым после боя оставаться нельзя – смертельно опасно.

В ту атаку мне повезло – меня контузило, я свалился в воронку. Очнулся ночью, хорошо – обмундирование было приличное, не замерз. Первое, что увидел, – звезды стынут над головой, а от моего дыханья дрожат, шепчутся. Меня разбудили выстрелы: немцы поглядывали на дно оврага и, если кто-нибудь в груде тел шевелился, – досылали пару коротких очередей. Тогда я сообразил: чуть выглянул, присмотрелся, чтобы понять, откуда немец стреляет. Затем труп, который со мной был в воронке, уже замерзший, сколь было сил – поднял повыше, вытолкнул на край. И только окошечко приоткрылось – я туда и жахнул. Немец в ответ так залился, что труп на меня обратно пополз. Слышу – притих фриц; ну, думаю, в этом секторе он уже отстрелялся, ствол теперь полагается остудить. Тогда я и пополз.

Когда вышел утром к своим, они мне удивились: «А мы тебя уже списали». Своему второму рождению я обрадовался не сразу. Выпил кружку спирта и сел писать письмо матери, чтобы не верила похоронке.

Я писал и вспоминал: у немцев в лентах пули размечены, через промежутки поставлены трассирующие цветные – зеленые, синие, красные, чтобы знать, когда лента кончится. И вот когда нас стали поливать из пулеметов, мы залегли – и вдруг я вижу вверху воздух – зеленый, синий, красный. Зеленый, синий, красный…»

«Блокаду я провел на одном из участков Ленинградского фронта, в непролазной болотистой местности. Убитых хоронили в трясине, могилу не выкопать: яма на два штыка тут же наполнялась водой. Немцы здесь не могли прорваться: ландшафт был непроходим, переправу не наведешь, потому после нескольких попыток прорыва – просто обстреливали. В блиндажах вода по щиколотку, вся жизнь на нарах, если нет настила, кругом торчат облезлые горелые елки, осинник непролазный. Всё время обновляли гати, вешки расставлены от кочки к кочке. В темное время лучше не выходить – сгинешь. Обстрел немцы вели редко и не метко, но и после такого неприцельного огня гати срывало в нескольких местах, снова шли восстановительные работы. После обстрела там и тут из трясины всплывали трупы наших товарищей, захороненные в прошлом году, во время активных боев на передовой; почти невредимые.

Гати нужны были для поддержки коммуникаций между частями. В сторону Ленинграда никто ничего не строил – и было понятно, что в случае чего в этих болотах все мы и сгинем. Но я считал, что всё равно гать надо строить, чтобы горожане могли выйти и сдаться.

Ближе к концу осады на болотах появились стаи крыс – жирных, рослых. Они сидели на кочках и не желали никуда уходить, не боялись. Ходить по гатям стало опасно. Я передвигался теперь всегда с трофейным парабеллумом наготове, отстреливал тварей. Говорили тогда, что в городе теперь все вымерли, что там теперь пусто, и потому крысы вышли оттуда спасаться».

«А еще не забуду вот что. В 1944‑м под Могилевом после выхода из окружения меня взял в оборот особист. Чуть моложе меня; мы еще не отоспались – он меня будит и в штабную землянку приглашает. Чайку налил, допрашивает: что да как, да почему живы остались. Я сначала отвечал честь по чести, а потом смотрю: куда это он клонит? Смекнул я, что дело он мне сошьет будьте-нате, вот и взяла меня злоба. Потащил я особиста за грудки и давай его охаживать. Кулачищи у меня будь здоров, никогда не жаловался. Хорошо, бойцы подоспели, оттащили. А командир тогда выгнал всех из землянки, сел напротив особиста и тихо так сказал: «У меня список боевых потерей за последние десять дней еще не подписан. Выбирай: или я сейчас тебя туда впишу, или ты оставишь этого парня в покое». А тот сидит, вся морда в юшке, и молчит. Потом головой кивнул, умный оказался. Скоро он по-тихому перевелся в другую часть».

Про главное. Из теории систем

Ведь правда странно, что род человеческий (и не только) двуполый? Почему бы не однополый, или трехполый и больше? В теории систем двуполость объясняется так: женщина сидит у очага, никуда от него далеко не отходит, чтобы не рисковать, и сохранить геном для поколений потомков. В то время как мужчина вступает в конкурс естественного отбора: кто сильнее и ловчей, умней и состоятельней, у кого вообще есть задатки к выживанию, тот и возвращается из полей риска и битв, – со своими генами, чтобы сделать вклад в поколения, которые спокойная женщина уже приготовилась произвести и сохранить для следующей ступеньки отбора. Мол, говорит теория систем, трудно придумать схему более эффективную для повышения выживания обществ.

Кстати, религии, похоже, как и многое на свете, действительно, служат стойкости социума в жерновах естественного отбора. Да и вообще, в иудео-христианстве антропология всюду – с трудностями – но отыщет материалистическое – если не объяснение, то разъяснение – за исключением одного момента: преобладания этики. Великая Мэри Дуглас, сокрушившая Фрэзера и написавшая одну из важнейших монографий XX века, растолковывает нам, что ситуация Содома нечто большее, чем законодательный символ, служащий целесообразности альтруизма. Откуда – впрочем, и не только отсюда – следует, что Кант не шутил, поражаясь лишь Вселенной и Закону.

Про город. Точка росы

Самые странные облака из тех, что я видел, образовывались в Сан-Франциско. Из-за разницы температур холодного течения, льнущего к Тихоокеанскому побережью, и теплых воздушных масс над континентом и прогретым мелким заливом, густые молочные реки устремляются по утрам и вечерам к береговой кромке. В самом городе, стоящем на множестве высоченных холмов, низины, ложбины, улицы и тупики заполняются непроходимой густой пеленой. Где-то вверху глохнут фонари и зажженные окна. Туман тучнеет и, постепенно нагреваясь, превращается в облако: великий слепец поднимается, всматривается незрячими бельмами в верхние этажи, оставляя проходимыми переулки. Машины опускаются по авеню Калифорния в озеро тумана и на склоне другого холма выныривают, чтобы снова рубиново зарыться у светофора задними стоп-огнями.