Справа налево

Когда облако уходит в полет – с вершины холма это выглядит ни с чем не сравнимым зрелищем. Гигантский, размером с сотню парфенонов дряблый дирижабль с подсвеченным жемчужным подбрюшьем понемногу оставляет внизу центр города. Темный пирамидальный силуэт небоскреба Трансамериканской Корпорации чудится швартовой мачтой. Происходит это уже в полной тишине – в поздний час, когда светофоры отключены и мигают, и лишь желтые такси с рекламными гребнями, как у игуан, шаря фарами по обочине, ныряют и выныривают по холмам.

Есть какая-то тайна у этого города. Какая-то древняя заклятость, сохранившаяся еще со времен, когда здесь обитали индейские племена. Наверняка на вершинах лесистых тогда холмов, с которых открывалась долина океанского размашистого прибоя, они содержали при сторожевых сигнальных кострах тотемные алтари, к которым привязывали иногда прекрасных пленниц. И верили, что душа кровавой жертвы уносится вместе с туманом к божеству облаков, представляя, как где-то далеко вверху среди звезд обитают все хранящиеся в нем, облаке, образы и обличья.

Никогда не знаешь, что могут выдумать варвары.

Про главное. Различие

«Всё осмысленное – дискретно», – эта профетическая фраза Андрея Николаевича Колмогорова настолько глубока, что иногда захватывает дух, когда в нее вдумываешься. Она не исчерпывается только тем, что различие лежит в корне познания. Эту фразу можно было бы поставить эпиграфом к одной из главных научных монографий XX века – книге антрополога Мэри Дуглас «Чистота и опасность». В ней впервые сформулирована идея о том, что разделение на чистое и грязное, само возникновение понятие нечистоты, возникновение различения между будничным и святым – свидетельствует о мощнейшем импульсе развития религиозного и культурного сознания.

Так откуда берется вот эта корневая способность к различению? Откуда происходит этот сдвиг, смещение сознания над самим собой, позволяющий переводить реальность в область, доступную мышлению? Как зарождается способность к расчленению тела хаоса и извлечению из него смысла?

Для подступа к ответу на этот вопрос было бы полезно обратиться к фигуре библейского Еноха, – к едва ли не единственной фигуре библейского корпуса текстов, пригодной служить символом познания – пытливости по отношению к устройству мироздания. Енох – один из главных персонажей иудаизма периода Второго Храма. Некоторые ученые (например, Michael Tuval) полагают, что, вероятно, некогда существовало противопоставление иудаизма, основанного на фигуре Моисея, и иудаизма, опиравшегося на откровения Еноха.

Енох был удостоен попасть на небо и в окружении верховных ангелов лицезреть глубинные тайны мироздания и даже лик Всевышнего. Происходит Енох от гигантов – или духов – рефаим, рожденных от ангелов, возжелавших дочерей человеческих, для совокупления с которыми они спустились на вершину горы Хермон. Гиганты научили людей магии и принесли много тлетворного знания, за что были сокрушены Богом с помощью потопа. Не исключено, что выживший Ной – как раз из племени гигантов. Вода сошла и из трупов великанов вылетели бесы, с тех пор мучающие человечество. Это те самые бесы из Нового Завета, изгнанием которых прославился Иисус. Более того, изгнание бесов, по сути, было основным социальным занятием основателя христианства.

Представления древних евреев о бесах – как о главных виновниках человеческих бед и болезней – не только вариант психотерапии. Шизофрения, происхождение которой есть одна из важнейших загадок науки о человеке, вероятно, может быть представлена как взбунтовавшаяся архаическая функция сознания, когда-то отвечавшая за мифологизацию магических представлений о действительности.

Нильс Бор первый обратил внимание человечества на то, что наука более не способна продвинуться дальше в рамках классической логики, что мышление обязано модернизироваться и научиться работать во взаимоисключающих парадигмах одновременно. Эта новая «расщепленность» легла в основу мощнейшего научного прорыва со времени возникновения человеческой цивилизации.

Все продукты развития цивилизации были созданы с помощью знаков и способов их передачи. Знак не мотивирован, и это чуть не главная загадка мышления и мироздания. И было бы не бессмысленно предположить, что способность сознания к «сдвигу», возможность взглянуть на себя, как на «иное», – лежит в корне познания.

Таким образом, представление об одержимости «бесами» – оказывается глубоко нетривиальным и находится вплотную с могуществом сознания созидать свою цельность, – причем результатом этой работы является производство смысла.

Неизвестно, как возникли знаковые системы. Знак потусторонен смыслу и, вероятно, – говоря и символически, и буквально, – принадлежит к той области, где некогда обитало ангельское существо, которое зачало от земной женщины Еноха, одарившего человечество, подобно Прометею, научным познанием.

Про героев. В котлы

Судьба художника Верещагина баснословна. Знакомый Рузвельта, живший в злачных Нижних Котлах, куда ездил на пролетке, держась за рукоятку пистолета, спрятанного за пазуху; лишившийся своих картин в Америке (где они сейчас?), выдвинутый в 1901 году на Нобелевку, изобразивший в серии «Варвары» афганца, в точности схожего с талибом, только меч и щит заменить на АКМ, – художник погиб в преддверии Цусимской катастрофы вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск». Картины его еще долго потом плавали на поверхности моря. Вот судьба.

Про главное. Ключи

Без исторического воплощения тело смысла подобно разлагающемуся трупу. Метафора сама по себе таинственная штука. С одной стороны, это простейший инструмент познания – расширения смысла мира, когда описание неизведанного происходит путем сравнения с уже известным. С другой, в этой процедуре рождается новый смысл – где-то между изведанным и новым. Как это происходит и что происходит при этом, – коренится, скорее всего, в истоке искусства. В том моменте, когда человек-творец становится владельцем мира. В этой точке ему, словно бы, вручаются ключи от мироздания. Другое дело, поймет ли он это и что он с ними, этими ключами, будет делать. Некоторые принимают их за съедобное и проглатывают.

Про главное. Теплушка

Часто в последние месяцы вспоминаю вот что. А. Д. Сахаров, отправившись студентом в эвакуацию, ехал на восток в теплушке месяц, и в темное время суток придвигался к буржуйке, чтобы в отблеске пламени видеть страницы новейшей монографии по квантовой механике. Состав плетется, то сонно постукивая через мокрые залитые дождями поля, то пропуская военные эшелоны навстречу; или бесконечно стоит на узловых: паровоз у водоразбора стравливает в осень облако пара, тучи галок ссорятся на облетевших березах, шпалы воняют креозотом, народ суетится с чайниками за кипятком, седое звездное небо висит низко над черной еще бесснежной землей… как вдруг кричат от вагона к вагону «Поехали!» – и дорожный позвоночник вытягивается издалека – вдаль, грохоча сцепными замками, чтобы снова стронуть в безвестность скопище судеб. Вот такое видение. Мне кажется, очень многие сейчас находятся в сходном дорожно-тоскливом положении перемен. Главное – не забывать, как стемнеет, придвигаться к печурке и продолжать делать свое дело.

Про главное. «Пегий пес, плененный краем моря»[3]

Собачий пляж у Яффо. Раннее утро, почти полный штиль, солнечные блики чуть ослепляют море, и сидит у самой кромки берега старый-старый лабрадор. Большой, сутулый, склоненная голова строго обращена к горизонту. Он сидит неподвижно десять минут, двадцать… Вы когда-нибудь видели сидящую абсолютно неподвижно дольше тридцати секунд собаку?

Пес был в ошейнике, но поблизости хозяев я не заметил: может, он отошел от них далеко – пляж большой, и по всему видно, что псина ухоженная. Причем Шерлок, который, по сути, еще щенок, лезет ко всем собакам подряд – знакомиться, снюхиваться, играть, – а тут он даже не попытался сунуться, хотя к своей лабрадорной расе он явно испытывает особенную тягу: не встречалось нам еще лабрадора, мимо которого он прошел бы, не попытавшись оборвать поводок.

3

«Пегий пес, плененный краем моря» – строчка из стихотворения ярославского поэта Александра Белякова.