Осенняя паутина

Севе это признание его «как надо человеком» очень польстило. Он подёргал себя за еле пробивающийся пушок на губе и солидно произнёс:

— Да, tempora mutantur[1].

Семён засмеялся.

— Вот же, разве я неправду говорил, что вы, как тая птица. И говорите по-ихнему.

Аисты заметили посторонних, заклекотали тревожнее и оставили свой танец.

Средний аист неторопливо кивнул окружающим, и вся стая, сделав несколько прыжков в одну сторону, распустила крылья и, точно взвешивая ими воздух, поджав ноги и вытянув шеи, плавно полетела вдаль. И красив, строен и важен был полет мирных свободных птиц.

Сева вздохнул, глядя им вслед, как будто жалел, что, действительно, не птица.

— Теперь едем, Семён, — пора.

Сел в коляску и лошади побежали рысцой.

Станция стояла одинокая, каменная, красная, и по обе стороны от неё разбегались рельсы и телеграфные проволоки; им-то и была обязана станция своим существованием. Станция имела два входа, для двух разных миров: внешний для того, который чаще всего лишь на минуту заглядывал сюда, мчась из неведомого далека в противоположную даль с громыхающим поездом — и другой — для того мира, который тихо и смиренно жил вокруг на этих бесконечных трудовых полях.

Из глубины их робко шли к станции степные дороги; по ним чаще всего подвозили хлеб, который глотали железные вагоны.

Иногда к станции подъезжали экипажи, принимая кого-нибудь из того мира, или вводя в него. И в том и в другом случае люди как будто изменялись, проходя из одних дверей в другие.

Коляска подкатила к крыльцу как раз, тогда, когда сигнальный звонок трещал о выходе поезда с соседней станции.

Сева выпрыгнул из коляски и лишь только ступил на обтёртые и грязные каменные ступени, как сразу почувствовал ту знакомую скуку, стеснение и тревогу, которые проникали в него каждый раз, как он приезжал на станцию.

Он получил газеты, Ниву, накладную, на жатвенную машину, выписанную братом из-за границы. Телеграфист Мизгирев, длинный молодой человек, мечтавший поступить на сцену и потому ежедневно бривший лицо и очень редко подстригавши волосы, вышел к Севе, приветствуя его королевскими жестами.

— Привет, о, друг Горацио, привет. Ну, как живёте?

— Благодарю. Как вы?

— Да все разучиваю своего Гамлета. Пойдёмте.

Он обнял Севу за талию и повёл его за водокачку, там стал перед ним в позу и начал декламировать.

Но едва он дошёл до слов:

засвистел приближающийся поезд, и Сева заволновался.

Телеграфист с раздражением плюнул в сторону поезда и трагически выкрикнул:

— Вот так всегда!

Но, однако, первый пустился на платформу, чтобы пройтись перед окнами вагонов, за которыми красуются молодые женские лица.

Едва Сева успел дойти до платформы, как поезд уже подошёл к ней, и станция сразу ожила и зашумела.

Сева растерянно стал искать брата глазами. Обыкновенно тот ездил во втором классе, но за одним из стекол вагона первого класса ему показалось знакомое лицо.

«Не может быть», — почему-то подумал он. Но, однако, изумило его что-то другое, что он скорее почувствовал, чем увидел.

Из вагона прежде всего выпорхнула дама в красной шляпе; она быстро оглянулась направо, налево, улыбаясь привычно-выжидательно, как будто рассчитывала на многолюдную и весёлую встречу, вместе с тем удивляясь всему, что было в действительности. Обернулась назад, и Сева увидел выходящего из вагона брата.

— А, Севка! — преувеличенно громко воскликнул старший брат.

Сева бросился к нему. Но в руках у того были картонки. Отставляя неловко руки и как будто стесняясь чего-то, он поцеловал Севу и тут же поспешил представить его даме в красной шляпке:

— Мой брат — Всеволод.

Та блеснула глазами, сощурилась, потом подняла брови и протянула ему руку, улыбаясь с видом радостного удивления:

— Как это хорошо! Вы так похожи друг на друга, точь-в-точь две капли воды...

Она ещё хотела что-то сказать, но Вячеслав перебил её с неестественной внимательностью, обращаясь к Севе:

— А это баронесса Эмма Федоровна Гиммель-Штерн. Она приехала к нам погостить. Ну, что ты там возишься с вещами! — крикнул он в вагон носильщику, в то время, как тот уже выходил из вагона с несколькими изящными баулами и чемоданом. — Вот тебе ещё квитанция. Возьмёшь багаж.

Но так как у носильщика руки были заняты, он сунул ему квитанцию прямо в рот, и тот схватил её зубами.

Сева подумал, что прежде никогда его брат не сделал бы этого, а если бы и сделал, то в виде шутки.

— Ты, конечно, в коляске — вскользь спросил он Севу. Тот утвердительно кивнул. — Ну, как у вас — все благополучно?

— Да, все благополучно. — уныло ответил Сева.

Брат искоса взглянул на него. Тогда Сева, чтобы не огорчать его, решил побороть в себе эту тягость, так неожиданно откуда-то свалившуюся на него, и ласково взглянул на брата, машинально коснувшись пальцем верхней губы, тем жестом смущения, который был и у Всеволода. Но тотчас же почувствовал запах духов, которыми, казалось, насквозь была надушена эта женщина в красной шляпе.

Он опустил руку и в ту же минуту ощутил лёгкое головокружение, точно выпил аромат их, и даже ему ясен был вкус духов, приторный без сладости и в то же время горьковатый. Он сразу почувствовал неприязнь к ней и, как ему казалось, больше всего за эти духи, как будто они шли от её существа,

Ловким движением ноги она отбросила путавшиеся юбки, которые даже свистнули от взмаха, затем подхватила их правой рукой, плотно обтягивая широкие бедра, как бы переливавшиеся от отчётливых и лёгких движений её ног в серых мохнатых калошах, и пошла...

Шла она так, точно с гордостью несла в себе что-то, что было от всех скрыто, но составляло её сущность и соблазн для всех.

Несмотря на суету на платформе, на неё все сразу обратили внимание.

Сева при взгляде на телеграфиста Мизгирева, стоявшего невдалеке с разочарованно-горделивым выражением в лице, вдруг вспомнил слова, которыми тот оборвал свой монолог.

Эти слова, запавшие в его память без всякого чувства несколько минут тому назад, задели его теперь как-то особенно сложно. Точно зацепились за что-то в памяти, как это иногда бывает с каким-нибудь обрывком стиха, мотива, и теперь неотвязно станут качаться в голове и проситься на язык:

Багажная корзина Эммы, похожая на гроб, оказалась слишком большой для коляски. Но у станционного буфетчика была лошадь и телега. Ему и поручили корзину для доставки на хутор.

Теперь можно было ехать.

Лишь только Эмма сошла наружу с другого крыльца, с неё, так же, как это было со всеми приезжими, как будто спала часть того, что так важно ей было там, в ином мире. Это было и неуловимо и вместе с тем так ясно. В движениях, в улыбке, в глазах как будто погасли искорки какого-то напряжённого искусственного света, ненужного здесь, перед строгой наготою и кротким величием земли, полной святого смирения и покоя.

Даже красная шляпа её как будто потускнела и аромат духов её затаил свои настойчивые призывы в этом чистом весеннем воздухе, влажном и сочном на закате, как запах спелого плода.

Кто-то огненно-светлый и невыразимо печальный стоял здесь всюду, куда обращались глаза, в лучах весеннего прозрачного света и благословлял всю землю и все живущее на ней.

Эмма притихла. И, как всегда, когда видишь что-нибудь истинно прекрасное, чистое и великое, ей казалось, что она видела это в детстве; она даже безотчётно вздохнула, но, не привыкшая молчать ни при каких впечатлениях жизни, поспешила выплеснуть то, что ещё не успело отстояться в ней:

1

Времена меняются (лат.)