Осенняя паутина

Старички

— Капитан!

— Александр Игнатич.

— Игнатьич!

— Александр!

— Глухой тетерев, тебя зовут!

Так, теряя первоначальную приветливость, энергичный женский голос, не находя отзыва, все громче и настойчивее повторял свой оклик.

А над морем, на обрыве, стоял маленький старичок. Несколько криво расставив подсушенный старостью ноги, подняв локти вровень с плечами, он смотрел в большую подзорную трубу, дрожавшую в его слабых руках, и никак не мог уловить пароход, смутным силуэтом выступавший в прозрачной осенней морской дали.

Он отлично знал, что это Доброволец, то есть пароход Добровольного флота, возвращающийся с Дальнего Востока. Ставшие дальнозоркими, маленькие глаза, как бы запутавшиеся в сети морщинок, определили это и без подзорной трубы, по силуэту судна. Да и расписание пароходного движения подтверждало наблюдение моряка, но все же он нетерпеливо направлял трубу к горизонту и так был поглощён своим занятием, что долетавшие до него оклики жены скользили мимо его ушей.

Он даже насторожился от последнего оклика, но тот не успел дойти до его сознания. Вот уже раз и два и три пароход мелькнул пред его взглядом, но старческие руки устали и не могли удержать трубу на пойманном предмете.

Как раз в ту самую минуту, когда он уже считал свою цель достигнутой, раздражённая супруга его сошла с террасы, и её энергичная рука легла на плечо капитана.

— Глухой тетерев, тебя зовут!

Подзорная труба едва не выпала из рук старика. Он, вздрогнув, обернулся к жене, но его сухое морщинистое лицо, с седой бородкой и подстриженными усами, не выразило ни малейшей обиды: он знал, что жена допускает с ним такую резкость не по злобе, а единственно по своей женской нервозности и по своему темпераменту, который с годами становится все более несдержан.

Да и сама она мгновенно утихает при виде его добродушного спокойствия и говорит, как бы в своё оправдание, хотя ворчливо, но уже понизив тон:

— Кричу, кричу во все горло, не отзывается.

— А что?

— Федор Кузьмич пришёл.

— Так бы и сказала, — отвечает он на это заявление.

Опередив жену, спешит, позванивая ключиками в кармане, домой, где дожидается его давний приятель и сослуживец, такой же старик, как он.

Вот уже пять лет, как оба старых моряка отставлены от службы из-за предельного возраста.

Обоим далеко за шестьдесят, но они ещё бодры и здоровы и считают, что хотя с ними и поступили по закону, но не по справедливости, так как оба могли отлично и до сих пор продолжать свою службу.

Меньше всего они в этом заинтересованы со стороны корысти: за свою более, чем сорокалетнюю деятельность и капитан, и старший механик успели сколотить порядочные деньжонки; обоим, с избытком хватит до конца их жизни, тем более, что механик остался холостяком, а капитану с капитаншей детей Бог не дал.

Очутившись не у дел на берегу, старый моряк, с своей привычкой командовать пароходом, никак не мог ужиться на наёмной квартире и, наконец, решил построить собственный домик на берегу моря, обставив его сообразно своим привычкам. Тут он едва на старости лет не перессорился с женой, так как моряк во что бы то ни стало хотел сделать из своего дома подобие корабля не только с внутренней стороны, но и с внешней. Еле-еле жена с архитектором убедили его отказаться от этой блажи. Старому моряку пришлось ограничиться тем, что свою половину он все же превратил в подобие капитанской каюты на пароходе.

В одном из трех отделений было даже нечто вроде штурманской, заваленной картами, а в двух других все было обставлено по-морскому.

Капитан был даже по-детски горд и счастлив, когда по случаю упразднения одного старого корабля ему удалось купить кое-какую корабельную мебель красного дерева и разные мелочи, включительно до ловушек для крыс, которых, впрочем, в новом доме ещё не было.

Что касается корабельных инструментов, барометры, хронометры, секстаны, — все это в полном порядке имелось в его распоряжении.

Капитанский мостик заменяла терраса, так же, как и весь фасад дома, выходившая в открытое море. На этом мостике он проводил с подзорной трубой большую часть времени, следя за приходящими и уходящими кораблями, зная почти все их и угадывая издали зорким взглядом.

Эти корабли напоминали ему его собственные скитания, тропические берега и теплые моря, полные чудес. Расхаживая по мостику-террасе и воображая себя где-нибудь в океане, старый капитан до такой степени забывался иногда, что, всматриваясь в морскую даль, машинально искал рупор, чтобы отдать рулевому приказание: «На румбе!» — и услышать, как эхо, в ответ бодрое: «Есть на румбе!»

Неподалёку от домика его был маяк, и в туманные ночи и дни доносился рёв маячной сирены, заставлявший тревожно сжиматься сердце и чутко настораживаться, особенно, когда в ответ глухо стонали затерянные в тумане пароходы; тогда его тянуло встать и выйти наружу, точно он боялся, что дом его может налететь в тумане на скалы или столкнуться с другим.

Нечего говорить, что весь распорядок в доме был заведён по-морскому: вставали рано, ели и пили в строго определённые часы, тщательно проверяемые по хронометру. Капитан добился даже того, что стенные часы били во всех комнатах сразу.

Кажется, тут бы следовало примириться и спокойно отдыхать на склоне лет, но привычка к морю заставляла томиться на покое, да и приятно было пороптать на человеческие несправедливость и обиду.

Грустно покачивая головой, капитан неодобрительно замечал:

— Прежде не было такой моды, чтобы какие-то там лета считать. Мы не в женихах собирались оставаться.

— Правда, Александр Игнатьич, — энергично гудел механик. — Все это от моды. Не будь этой моды, служили бы теперь да служили, пока силы есть.

— А нет, — подхватывал капитан, — колесничок к ногам и в воду. Так оно раньше водилось: моряку и смерть в море.

То, что старые моряки подразумевали под модой и что составляло главный предмет их воркотни, было, по их мнению, предпочтение, оказываемое ученым морякам. Предпочтение, из-за которого главным образом они и считали себя обиженными.

Оба они достигли своего высокого положения далеко не сразу и, как любил выражаться механик, достигли горбом. Обоим пришлось ещё плавать на парусных судах, зато и моря, по которым они плавали, и суда, вверенные им, они знали, как свои собственные карманы.

— А нынче окончил курс в морском училище, пожалуйте с паркета на капитанский мостик, или машиной управлять, — осуждал механик, по привычке недовольно выпячивая нижнюю челюсть, которая, однако, двигалась у него уже не столь бойко, как раньше.

Механик, хотя и не имел собственного дома, а снимал у вдовы одного бывшего моряка комнату со столом, тоже не изменял пароходному распорядку жизни: вставал, ел и пил так же, как он, привык это делать десятки лет в море.

Самым важным обстоятельством для Федора Кузьмича являлось его духовное завещание: ничто в мире так не озабочивало его теперь, как именно духовное завещание.

В то время, как у капитана были племянники и племянницы, к которым после смерти его и его жены должен был перейти этот домик и остатки средств, у механика не было ни одного родного живого существа, а так как жил он чрезвычайно экономно, то даже при расчёте жизни ещё лет на двадцать пять, должно было остаться нечто.

Но, как справедливо рассуждал Федор Кузьмич, нынче человек есть, а завтра его нет. Как ни блестящ пароходный механизм, а и он изнашивается, и, наконец, на земле, ещё чаще, чем на море, бывают катастрофы, которые не щадят никого. Поэтому Федор Кузьмич стал заботиться о духовном завещании с тех самых пор, как у него завелись деньги.

Будучи на море, он завещал сперва свои средства в пользу престарелых моряков, затем перевёл завещание на вдов и сирот их, но, когда очутился на земле, решение это в корень изменилось. Во-первых, разворуют мошенники, во-вторых, о сиротах и вдовах моряков должно позаботиться начальство.