Осенняя паутина

Тут поэт сделал внушительную паузу и, подняв высоко свою волосатую длань, торжественно закончил:

Закончив этим призывом свой выразительный стих, поэт так и остался с поднятой рукой и с вопросительно и победоносно устремленным на будущего покойника взглядом ещё не проясневших от вчерашнего угара глаз.

— Ну, что? — обратился он, наконец, к своему заказчику.

Тот казался несколько растерянным и озадаченным. Косивший зрачок его подошёл к самой переносице, в то время, как другой зрачок остановился как раз посреди глаза и выражал нечто весьма неопределённое: не то разочарование, не то недоверие. Однако он не рискнул, пока что, выразить словами ни того ни другого.

— Гм... Да, ну, а ещё?

— Как ещё? Что ещё? — потрясённый этим вопросом, переспросил поэт, и поднятая длань его беспомощно опустилась. Глубочайший вздох вылетел из груди поэта и ещё более наполнил комнату запахом винных паров — Ещё! — повторил он с горьким упреком. — Вы говорите, ещё! — произнёс он с тяжким ударением и даже как бы с некоторой угрозой. — Да разве может быть, позвольте вас спросить, тут что-нибудь ещё? — Он опять сделал внушительную паузу, но прежде, чем механик успел ответить, продолжал полным возмущения и негодования тоном: — Да разве эти сжатые строки не исчерпывают вполне идеи! Разве в них не выражены досконально и философская, и биографическая, и моральная, и сатирическая стороны! Разве, наконец, в музыке их рифм не звучат глухая печаль погребального звона и шорох земли, падающей на крышку гроба! Наконец, разве их классическая простота и, вместе с тем, величие не достойны простоты и величия самой смерти! Укажите мне поэта, у которого слияние мистического с реальным выразилось бы так ярко, так полно, как в этих строках!

Но так как Федор Кузьмич указать такого поэта не мог, поэт продолжал:

— И не укажете, хотя бы вы призвали на помощь всех критиков живых и мёртвых. Это строки, которыми я по праву могу гордиться, лучше которых я до сих пор ничего не написал. Хотя моему перу принадлежит восемнадцать тысяч двести тридцать восемь строк.

Подавленный и ошеломлённый бурным потоком этого красноречия и пафоса, Федор Кузьмич рискнул заметить только, что он желал бы понести эти стихи на одобрение своего друга. Но автор лишь высокомерно пожал плечами:

— Одобрение друга! Если я говорю вам, что горжусь этими строками, что может значить одобрение вашего пресловутого друга, хотя бы он был сам Брандес! Тэн! — И Подвывалов гордо продекламировал, окончательно убивая всех могущих быть противников:

— Ваше последнее слово? — оборвав декламацию, обратился он неожиданно прозой к заказчику.

— Видите ли, — сбитый с толку отвечал тот, — я просил вас помянуть о море и волнах и потом...

Федор Кузьмич хотел намекнуть на медаль, но поэт прервал его:

— И сравнить все это с житейскими волнами? Не так ли? Но это банально, я не могу унизиться до этого. Ещё раз повторяю вам: эти стихи, достойные хрестоматии. О, как бы я желал умереть, умереть тысячу раз, чтобы только на моей надгробной плите блистало что-нибудь подобное!

— Отчего же бы вам и не написать о себе подобное? — заметил, как ему казалось, резонно Федор Кузьмич.

Поэт строго покачал головой, но, снисходя к неведению своего собеседника, ответил:

— Оттого, милостивый государь, что дважды в жизни такие вещи не пишутся.

Федор Кузьмич уже начал было колебаться, хотя в последних строках ему что-то решительно не нравилось.

— Прочтите-ка мне их ещё раз! — обратился он к поэту.

Но тот отрицательно покачал головой и опустился в бессилии на стул. Слишком много было потрачено энергии на первое выступление, чтобы повторить чтение без риска совершенно потерять силы.

— Ну, так дайте, я сам прочту.

И Федор Кузьмич подошёл и протянул за листком руку.

Но поэт не выпускал листок из рук.

— Гонорар! — заявил он, протягивая свободную руку.

Федор Кузьмич побагровел.

Значит, поэт не хотел читать вторично, потому что боялся, что заказчик постарается запомнить стишок и не доплатит остального, зачтя угощение, которое во много раз превосходило самую плату.

Федор Кузьмич в ярости швырнул ему то, что был должен, и завопил:

— Давайте заказ и убирайтесь к чёрту!

Подвывалов в гордом молчании, не теряя достоинства, взял деньги, вручил листок и торжественно вышел, надев разбойничью шляпу раньше, чем перешагнул порог.

Нельзя сказать, чтобы капитан был также в восторге от этих стихов, но, не желая огорчать своего приятеля, он не высказал вполне искренно ему своего мнения, да и знатоком в такого рода деликатных предметах он себя не считал и не брал на себя смелости произносить решительный суд.

Тайно от своего сослуживца он показал эти стихи супруге.

Та не только не растрогалась и не пленилась ими, но самым неожиданным образом расхохоталась и при этом ещё прибавила:

— Вот это, действительно, подходящие стихи для его дурацкого склепа, особенно две последних строки. Так ему и надо. Как это там написано: «Прохожий, да тебе послужит он примером: не будь скупцом, глупцом, ханжой и лицемером». Вот, вот, в самую цель попал. Молодчина этот, как его... Подвывалов. Молодчина!

И она так и удалилась со смехом, оставив капитана в полном смущении.

Тот позвонил-позвонил в кармане ключиками и решил отговорить приятеля помещать, если не всю эпитафию, то, по крайней мере, две последних строки.

Федор Кузьмич согласился и ответил, что спешить ещё с этим нечего.

— Время терпит.

И действительно время терпело и давало возможность Федору Кузьмичу не только дождаться новой эпитафии, в которой слова «механика старшего» рифмовались с «награжденья монаршего», но и удалось украсить своё монрепо новыми усовершенствованиями в ограждение от сырости и стихий, из-за которых требовался постоянный ремонт. Прилежащий клочок земли украсился также новыми деревцами на место тех, что не пошли.

Хозяин частенько приходил в своё монрепо и один и вместе с капитаном, осматривал каждую веточку, радовался каждому новому листику на деревцах и каждой птичке, которая залетала именно на его территорию, затем отпирал дверцу всегда имевшимся при нем ключом и тщательнейшим образом проверял всякую мелочь.

Частенько, спускаясь вниз, он представлял себе, как будет здесь лежать. Не потому представлял, что он в действительности ждал смерти. Настоящим образом он никак не мог себе вообразить этого и потому не только не чувствовал настоящего страха, а, наоборот, у него по телу разливалось сладостное ощущение покоя и уюта.

Можно сказать, что вполне дома он, бесприютный бродяга, впервые чувствовал себя лишь только здесь. И, вспоминая все, что в осуждение ему говорила капитанша, лукаво подмигивал сам себе косым глазом и улыбался самодовольной старческой улыбкой.

Но вот однажды механик заметил, что у него с правой стороны челюсти, почти под самым ухом, появилась какая-то опухоль, которая все разрасталась и начинала его беспокоить.

Пробовал он и от этой опухоли избавиться при помощи вдовьей мази, но вдовья мазь на этот раз не помогала.

Капитан, обеспокоенный этой шишкой, уговорил приятеля обратиться к доктору.

Вернувшись от доктора, Федор Кузьмич с досадой и недоумением заявил:

— Вот подите ж, Александр Игнатьевич, доктор ведь мне велит немедленно ехать в Швейцарию к какому-то знаменитому оператору Кохеру. Тот, говорит, вам эту штуку вырежет и баста. Как вы думаете, ехать или нет.