Осенняя паутина

Капитан, увлеченный в конце концов этим делом почти наравне с своим другом, временами начинал даже завидовать ему. Хотя теперь капитану и хорошо в собственном доме, но пробьёт час, когда его выволокут отсюда, и место его займут племянники, которые, конечно, все переделают по-своему, между тем как он будет гнить в грязной яме.

Как ни старался капитан успокоить себя, что не будет ничего этого чувствовать, все же, при виде великолепного посмертного жилища механика, не мог преодолеть зависти.

Супруга капитана, конечно, вполне была осведомлена об этом событии: капитан никогда ничего не мог скрыть от неё, да это было бы и напрасной попыткой при той энергии и проницательности, которыми обладала эта выдающаяся особа.

Но с её стороны вся эта затея не только не вызывала сочувствия, а подвергалась самому жестокому осуждению.

Разбранив прежде всего мужа за потворство, — как она довольно резко выразилась, — дурацкой блажи, она без всякой церемонии обрушилась на механика:

— И вам не стыдно, Федор Кузьмич, потратить такие большие деньги на такую чепуху!

Механик опешил:

— То есть, как на чепуху, Ольга Карловна?

— Да как же не на чепуху! Ну не все ли равно, скажите, на милость, где бы вы по смерти ни лежали. Ведь не думаете же вы, что из мавзолея легче попасть в царство небесное, чем, ну, хотя бы, со дна моря?

— Нет, я этого не думаю, Ольга Карловна. Но все же, ежели мне судьба не судила пойти по смерти на дно моря, то уж я предпочитаю покоиться по своему вкусу.

— Да какой же у вас будет вкус, Федор Кузьмич, после того, как вы дух испустите? Это уже черви будут ваш вкус разбирать, а не вы сами.

На это Федор Кузьмич с торжеством и гордостью возразил:

— Вот то-то и дело, Ольга Карловна, что черви никак не в состоянии будут проникнуть в моё учреждение. Ни-ни!

Ольга Карловна только головой покачала. Несмотря на кажущуюся суровость и резкость характера, она была женщина чрезвычайно добрая и даже сентиментальная.

— Стыдно, Федор Кузьмич, стыдно. Кругом столько нужды, столько нищеты. Уж ежели вы не знали, кому оставить эти деньги, раздали бы их голодным да холодным. Вон вы в газетах все морские крушения выискиваете и чуть не злорадствуете при этом каждый раз, как будто все эти беды происходят только от того, что вас с моим капитаном от службы отставили.

— Что вы говорите, Ольга Карловна! Как злорадствуем, помилосердствуйте!

— Да уж ладно, знаю. Насквозь вас вижу. А небось, другие крушения мимо глаз и ушей пропускаете: как люди от голода травятся да вешаются.

— Помилуйте, Ольга Карловна, я-то тут при чем же? Работали бы, а не бездельничали.

— Стыдно вам так говорить.

— А главное, все равно, я своими деньгами всех бы не накормил.

— Стыдно вам так говорить!

— Да и никто ко мне не обращался. Не мне же выискивать, — слабо оправдывался старик.

— Стыдно, стыдно, стыдно! — рубила, не слушая его, капитанша. — Подумали бы тоже и о женщине, которая за вами ухаживает! — И с этими словами она уходила, негодующая и огорчённая.

Подобные отповеди, надо признать, гасили зависть капитана и смущали самого механика. Однако дело было сделано, и теперь поздно было размышлять, хорошо оно, или дурно. Для собственного же спокойствия следовало утвердиться на том, что хорошо, а так как капитан тоже в этом участвовав, он со своей стороны немало содействовал подобному утверждению.

— Женщина... Что вы хотите! Разве она может проникнуть в глубь вещей?

— Достойнейшая и добрейшая женщина, — убегая косым глазом в противоположную сторону от прямого, говорил механик. — И здесь... — он стукал себя при этом пальцем по лбу, — много. Н-но…

Челюсть его начинала усиленно двигаться.

Капитан шепотом подхватывал недосказанное:

— Женское рассуждение, Федор Кузьмич. Если так рассуждать, тогда и дорогих монументов не следовало бы ставить знаменитым людям.

— Положим, я не знаменитый, — скромно сознавался механик. — Но ведь я никого и не просил мне монумент ставить, я сам себе склеп соорудил.

— И отлично сделали, — горячо шептал капитан, позванивая ключиками в кармане, отчасти от волнения, а главное, с тайной целью заглушить этот ропот. — Если уж действительно не суждено было умереть в море, пусть хоть на земле ногами не топчут.

Когда склеп был вполне готов, а обсаженный деревцами клочок земли вокруг обнесён решёткой и обведён настоящею якорною цепью, решено было это удивительное сооружение освятить и на освящение пригласить Ольгу Карловну.

К удовольствию механика, она от этого предложения не отказалась, и, хотя своего мнения никогда не изменяла, на этот раз между капитаншей и приятелем её мужа состоялось как будто некоторое примирение.

По счастью, ему так и осталось неизвестным, что загадочно молчавшая все время капитанша весьма ядовито выразила своё впечатление:

— Отлично сделано; только, по-моему, лучше уж в этом склепе курятник устроить, чем покойника держать. Все же хоть курам бы тепло жилось.

— Вы не резонны, Ольга Карловна, — дерзнул заметить обиженный за своего друга, да и за себя тоже, капитан.

И он привёл своё веское замечание относительно монументов великим людям.

Но капитанша резко отпарировала этот аргумента.

— Так ведь то награда за пользу или за добро, которое они людям принесли. Пример, как надо жить, а этот всю жизнь прожил для себя да деньги копил, чтобы по смерти на себя их тратить. Какой и кому это пример?

Капитан был сражён этим замечанием настолько, что не нашёлся ответить, да она и не стала дожидаться ответа, а, считая вопрос конченным, по обыкновению, повернулась и ушла хлопотать по хозяйству.

Оставался, так сказать, последний штрих — эпитафия, и для эпитафии был тоже найден мастер.

Правда, этот мастер был слаб на выпивку и, как выражался о нем по-морскому механик, частенько стаивал на четырех якорях, т.е., попросту, пары ног ему было мало для опоры, но это свойство весьма присуще, надо сознаться, многим истинно-русским талантам. И фамилия его была самая истинно-русская: Подвывалов. Иван Подвывалов.

Затем он заломил с механика большие деньги за такую, как ему казалось, маленькую штуку, но зато обязался приготовить не одну, а несколько эпитафии, и вообще постараться удовлетворить заказчика.

По условию пришлось уплатить ему часть назначенного гонорара вперёд.

Это бы ещё ничего, но для вдохновения требовалось также и угощение ему. Если бы ещё это требование повторилось раз, два, но оно учащалось с течением времени, а отказать было опасно: у поэта всегда была основательная зацепка для оттягиванья: то он заявлял, что ему надо знать, с философской ли или иной точки зрения отнестись к предмету, то наконец требовалось изучить характер будущего покойника, дабы эпитафия вполне отвечала истине.

Это излишнее, как казалось Федору Кузьмину, усердие начинало его раздражать, и он выразил своё нетерпение мастеру.

Тот, видя бесплодность дальнейших притязаний, поспешил заявить, что предварительная работа окончена, и он может приступить к творчеству. Только просит уплатить остающуюся часть гонорара.

Заказчик отлично видел, что окончательно придётся сказать «прости» и деньгам и стихам, и отказал наотрез.

Тогда поэт, наконец, принёс то, что обещал.

Растрепав пятернёй свои длинные и без того взлохмаченные волосы, Подвывалов стал перед заказчиком в позу и соответствующим случаю загробным голосом прочёл по бумажке:

Эпитафия