Осенняя паутина

Она метнулась прямо к Севе. Тот в испуге шарахнулся прочь от неё, тяжело дыша, с бьющимся сердцем. Она опять бросилась за ним. Он снова едва успел ускользнуть от неё. Теперь ей уже, очевидно, даже не нужно было стараться увидеть его. Он не ускользнет; она знала, где он не только по производимому им шуму, но и по чутью, и как будто уже умышленно играла с ним, как кошка с мышью.

И они стали носиться по комнате, наталкиваясь на мебель, останавливаясь на мгновение, чтобы побороть охватывающую их усталость и странную дрожь.

Глядя на эту гонку, Вячеслав стал громко, безудержно хохотать, довольный тем, что она так ловко приручает его брата.

И Сева чувствовал это, и на этот смех ему хотелось крикнуть брату что-нибудь резкое и оскорбительное и злобно рассмеяться самому.

Но она как бы поняла этот момент. Кралась, кралась назад, и вдруг стремительно бросилась боком в сторону Севы. Он очутился за её спиною, задев её, но в ту же минуту она перевернулась, как вихрь. Он хотел проскользнуть под руками, но она схватила его за плечи.

Он едва не вскрикнул. Хотел вырваться, но она его не отпускала, близко касаясь его груди своей грудью; и в лицо ему ударял запах теплого, разгорячённого женского тела.

— Довольно, — злобно выкрикнул Сева, рванувшись от неё.

Она опустилась на диван, вытянув ноги в золотистых туфлях и закрыв глаза.

Все вокруг обволокло густыми сумерками. Голоса замолкли, и слышно было, как где-то на кусте первый соловей несмело пробовал свою трель.

— А я в город не поеду, — заговорила она, все ещё не открывая глаз. — Вы поезжайте один. А я не поеду... Тут так хорошо. Я попрошу только купить мне кое-что... Я запишу вам на бумажке.

Сева дурно спал эту ночь. Заснул сразу в непонятном утомлении, но скоро проснулся: часы били одиннадцать. Он что-то видел во сне: не то экзамены, не то смертную казнь. Было томительно и жутко. И наяву это состояние не покидало его. Он скоро понял его причину: была гроза, первая весенняя гроза. Протяжно и сдержанно грохотал гром, как будто кто-то тяжелый пробегал по крыше, а в промежутках, сквозь щели ставней в сумрак комнаты прорывался мгновенными струями свет молнии. Потом пошёл дождь. Сначала на черепичную крышу падали только капли, потом пошёл крупный ровный дождь, и весь дом наполнился шумом, похожим на шум ссыпаемого хлеба.

с улыбкой прошептал Сева. Но улыбка тотчас же пропала. Сразу необыкновенно ярко предстала перед его глазами золотистая туфля Эммы и черные с золотыми стрелками чулки.

Она спала здесь за стеной. Их кровати стояли бок-о-бок. Стена была толстая, но ему все-таки казалось, что и сквозь камень оттуда проникает к нему её дыхание.

Он в мучительном томлении вытягивался в кровати и ясно чувствовал, что в эти минуты растёт и делается зрелее. Это непонятно пугало его и вместе с тем наполняло волнующей жаждой, ожиданием чего-то сладкого, но зловещего.

Сквозь гул дождя стал пробиваться новый шорох... голоса... Это за стеной. Сева похолодел и весь превратился в слух. Сердце билось. Трудно было дышать. Нет, это журчание и всплески воды в желобах... шорох дождя в ветках деревьев.

Он подошёл к окну, ступая по полу босыми ногами и с радостью чувствуя ночной холод дерева. Осторожно открыл ставни, окно.

Влажный ночной воздух облил его, как водой. Он съежился, а потом с радостью подставил ему всего себя и стал вдыхать его глубокими глотками, падавшими в грудь, как что-то сочное и живое.

Он стал дышать ещё глубже, ещё настойчивее. Вместе с запахом дождя и земляной сырости пахло ещё чем-то особенно приятным и тонким. Он скоро догадался, что пахло почками, лопнувшими от грома, и в этом было что-то до такой степени прекрасное, что хотелось плакать.

И вдруг, дождь сразу остановился, выглянули звезды, как расцветшие после грозы.

Сева с напряжением стал всматриваться в глубь темноты, как сетями опутанной стволами и ветками. Вера так любила гулять ночью в саду, всегда белая, лёгкая во мраке, как видение, как отблеск лунного света. Её нет и никогда не будет.

Это воспоминание заставило его почувствовать холодную пропасть между нею и собою, и сознание вины своей заволокло душу мутью.

Он закрыл окно и снова лёг в постель. Под одеялом его охватил такой холод, как будто ночная сырость налила все тело, и в голове поднялся шум, похожий на шум дождя. Сжался в комок, силясь выдавить из себя этот холод; удалось, стало жарко и как-то, беспомощно, и оттого невыразимо приятно.

«Я, кажется, болен... болен...» — радостно думал он. Стал задрёмывать, и опять перед ним понеслись путанные сны, на этот раз в каких-то радужных переливах и искрах.

Проснулся он поздно, чувствуя лёгкое лихорадочное состояние, но в полном сознании. Дрожащая полоса солнца, как светящаяся паутина, потянулась от щели ставни через комнату, и в ней шевелились и трепетали пушистые оранжевые пылинки, как будто пойманные этой живой паутиной света.

Брат несомненно уже уехал.

Эта мысль напугала его. Как он не догадался уехать вместе с ним! Ведь все равно ему оставаться здесь два дня...

Но разве в этом дело? Разве это изменило бы что-нибудь? Уничтожило бы хоть часть того ужаса, который тяготел над их домом, давил прошлое, грозил будущему! Ему стало так страшно жаль брата, что хотелось какого-нибудь подвига для его избавления, и в этом лихорадочном состоянии приятно было думать о возможности такого подвига, о жертве, о самопожертвовании и, хотя ничего определённого в этих мыслях не было, но они возбуждали и укрепляли его.

Неприятно было умываться холодной водой, но он все же умылся, оделся и только тогда открыл окно.

День весёлый, как молоденькая девушка, сиял смеющейся свежестью, чистотой и лаской. Земля дымилась паром, свет и тени между деревьев с светившимися от влаги ветками, жались друг к другу, как влюблённые, и две бабочки, трепеща в солнечных лучах, гнались одна за другой, то почти сцепляясь вместе, то разлетаясь в притворном испуге.

Он выставил голову на солнце. Тепло лучей охватило все лицо, и дыхание захватило от острого ощущения полноты и сладости жизни.

Но это ощущение тотчас же померкло. Он провёл рукой по волосам: спереди волосы уже успели нагреться от солнца и были теплы, а с затылка ладонь ясно чувствовала их холодок.

Ему хотелось пить и именно — горячий чай с лимоном. Для этого надо было выйти в столовую. Но он долго не решался переступить порог своей комнаты, останавливался перед дверью, глубоко переводил дух, и все это объяснял своим нездоровьем. Только когда часы пробили девять, он рассердился на себя за эту нерешительность: наверное, Эмма ещё не встала, она встаёт позже. Притом же, конечно, они вчера ночью не скоро расстались.

Сева поёжился и закусил губу.

Он был поражён, когда, войдя в столовую, увидел Эмму. Она там на спиртовке подогревала кофе, одетая на этот раз в голубой капот, и при виде Севы весело улыбнулась ему и закивала головой.

— Я хотела нынче сама напоить вас кофе, — ответила она на его изумлённый взгляд, — и потому так рано проснулась.

— Брат уехал?

— Да, давно... Рано утром, в шесть часов.

— Вы провожали брата?

— Нет. Но я сказала себе проснуться в семь часов, и проснулась в семь часов. Для того я вчера раньше легла спать и так крепко спала, что не слышала грозы.

Она рассмеялась.

— Я так боюсь грозы. Ах, если бы я слышала, что гроза, я бы не спала всю ночь. Вы не боитесь грозы?

— Нет. Я люблю грозу.

Она широко раскрыла глаза и как-то по-детски выпятила губы.

— Э, нет, я люблю, когда небо не сердитое, а весёлое, как сейчас. Я сама весёлая и люблю смеяться. Ну, садитесь, я вам буду наливать кофе.

— Благодарю. Я хочу только чаю.

— Но вы утром всегда пьёте кофе.

— Сегодня мне хочется чаю... Чай ведь есть? Вы не беспокойтесь, я сам себе налью.