Осенняя паутина

Сева пошёл к выходу. Брат его не останавливал, а нагнулся в это время к Эмме и, криво улыбаясь, что-то шепнул ей. Она кивнула головой.

Сева стоял на крыльце и тяжело дышал.

Лёгкая белая борзая «Пурга» бесшумно подошла к нему и прижалась к ногам упругим сухопарым боком и, вытянув длинную тонкую морду, замерла.

Сева машинально погладил её: она не шевельнулась. Он думал о том, как покойная любила эту собаку, и собака как-то особенно шла к ней. Они вместе всегда Севе напоминали старинную картину, которую он где-то когда-то видел. Может быть, в раннем детстве, когда путешествовал с матерью за границей,

Зачем у него теперь нет никого, к кому бы он мог пойти сейчас и рассказать все, что так томит и мучит... Рассказать все? Нет, всего он бы не мог рассказать и не сумел.

Ночь взглянула на него далёкими чужими глазами, дохнула в лицо влажным сумраком.

Он всем чужой. Был брат, — он как будто похоронил его. Что теперь делать? Умереть? Убить её? Убежать отсюда?

Послышались шаги: это шел Вячеслав. Сева хотел уйти спрятаться в степь, но собака, как стальная, стояла на пути. Он весь сжался, ушел в себя и стиснул зубы, точно ждал нападения, даже удара.

Брат подошёл почти вплоть к нему, так что слышно было, как он сопел носом, и ясно ощущался запах вина.

— Вот что, Всеволод, — заговорил он, не раскрывая рта, — это ты оставь.

Сева молчал.

Тот перевёл дух и заговорил сдержаннее, даже мягче.

— Ты уже не мальчик... не ребёнок, хотел я сказать. Стало быть, пускаться с тобою в объяснения я не стану. Понимаешь?

Сева хотел кротко возразить брату; напомнить ему о его покойной жене, растрогать его. Он уже мысленно мирился с ним, оба они даже плакали, а Эмму на другой день отправляли обратно. Но слова не шли на язык.

Тогда Всеволод заговорил, все более и более распаляясь от своих же слов:

— Это никого не касается, кроме меня, и, если я привёз её сюда, значит, у меня были причины... основания. Она — артистка! — с неестественным ударением произнёс он. — И я заставлю её уважать. Да, артистка, своим трудом зарабатывающая себе хлеб.

Но тут же он впал в раздражение на себя за то, что унизился до этой фальши перед младшим братом, перед мальчиком, который не вправе судить и осуждать его.

— Наконец, кто бы она ни была, никто не смеет относиться к ней дурно.

Тогда искусственно кроткое состояние покинуло Севу, и он заговорил совсем так же, как брат, но с мальчишеской запальчивостью:

— А я буду относиться к ней так. А я буду, буду. Да, да, да...

Слов у него не хватило. Он почти задыхался от волнения, но, чтобы не дать брату перебить себя, выпалил первое, что пришло ему на ум:

И вдруг почувствовал, как слезы прилили к глазам, и сначала где-то глубоко в груди, как птицы, забились рыдания. Он оттолкнул собаку и бросился с крыльца в калитку, оттуда в степь.

Тут, не помня ничего, рыдая и колотя себя в грудь, он пустился бежать вперёд, туда, где красный поникший месяц блестел над высоким бугром так близко, что походил на медный щит на груди уснувшего великана.

Сева бежал, спотыкаясь, охватываемый сумраком, который как будто хотел удержать его. Наконец, он стал уставать, задыхаться от бега, и ещё больше — от рыданий.

И тут ему показалось, что кто-то белый, бесшумный следует за ним по пятам. Он боялся оглянуться и только искоса взглянул в сторону и задрожал с головы до ног... Сбоку, действительно, мелькнуло что-то белое. Он вскрикнул и, закрыв лицо руками, почти теряя сознание, повалился на землю.

Очутившись на земле, он почувствовал странную лёгкость, блаженное ощущение бесплотности. «Пурга», все время бежавшая за ним, склонилась над его лицом и, подняв голову к месяцу, завыла так, что от её воя задрожал мрак и далеко передал этот вой по степи.

Хотелось ничего не видеть, не слышать, не ощущать, даже безбольно, бессознательно умереть. Но при одном прикосновении его груди к земле, вернулись не только силы, но и жажда жизни. Он услышал издали крик:

— Сева, Сева!

Голос был мало похож на голос брата, но это был он.

И опять Севе захотелось, чтобы брат нашёл его бездыханным и раскаялся и образумился наконец.

«Пурга» насторожилась и метнулась с отрывистым призывным лаем в сторону. Но Сева не встал, хотя его желание умереть оставалось где-то вне его. Все его тело слышало быстрые шаги брата и как бы вибрировало от них. Но он только теснее прижимался к земле, как будто хотел войти в неё, слиться с ней.

— Сева! — услышал над собой он голос Вячеслава. — Ну, что с тобой? Вот ещё чепуха, ей-Богу.

Брат совсем склонился над ним, взял его за плечи и стал трясти.

— Да будет, перестань. Какого черта, в самом деле!

Сева ощутил около уха его прерывистое дыхание и запах вина. Стиснул зубы и впился руками в землю.

Вячеслав захохотал и сел рядом с ним.

— Фу, черт, вот тяжелый! Не ожидал. А ещё так недавно я носил тебя на руках. Помнишь, Севка? Э-эх, брат.

Севе вдруг стало страшно жаль брата, особенно после этого последнего восклицания: столько в нем было бессилия и рабской покорности. Не поднимая головы, Сева скосил на него глаза и увидел большую согнутую фигуру. Он сидел на земле с опущенной головой, обняв высоко поднятые колени. И казалось, что он никогда, никогда не увидит его таким, каким он знал его раньше: весёлым, бодрым, способным пьянеть от работы, бешено скакать с борзыми, ругаться и вместе с тем по-братски жить с мужиками.

Уже после смерти Веры он заметил в нем этот роковой надрыв. Брат замкнулся, часто ездил в город и стал много пить с людьми совсем чужими, даже малознакомыми, и один. Должно быть, и эта женщина была для него тем же вином.

И вдруг, Сева услышал, как брат его несколько раз всхлипнул. В нем что-то дрогнуло. Он поднялся и хотел прижаться к нему, но тот заговорил как-то неряшливо, точно во сне. И Севе послышалось несколько раз имя Эммы, которое тот произносил цинично, без уважения к ней. Но все же Сева понял, что возврата к прошлому не будет.

В конце Святой Вячеславу пришлось поехать по делам в город.

Отсутствие его должно было продлиться не более суток-двух.

Эмма сначала было выразила желание поехать вместе.

— Зачем это? — ревниво спросил Вячеслав. — Уже наскучило у нас?

— О, нет. Тут так хорошо.

В самом деле, ей, по-видимому, пришлась по душе жизнь на хуторе. Она охотно подчинялась её распорядку и обычаям: даже три оставшиеся дня страстной ела постное, несмотря на то, что Вячеслав хотел для неё изменить стол.

Только никак не могла рано ложиться спать и рано вставать, как ни старалась. Ночь, по крайней мере, первая половина её, была неодолима. Как только зажигались огни, Эмма становилась совсем другим человеком, чем днём: возбужденнее, веселее, даже интереснее. Она переходила из комнаты в комнату, бренчала на рояле, распевала шансонетки, дурачилась с Вячеславом и пыталась втравить в эти дурачества Севу.

Накануне отъезда старшего брата, в сумерках, она затеяла игру в жмурки и принудила играть и Севу.

Завязали глаза Вячеславу, и он сначала снисходительно, а потом с азартом стал ловить их, причем она со смехом дёргала его то с одной, то с другой стороны. А когда он кидался к ней, она, выше икр поднимая юбки, как кошка, отскакивала в сторону Севы и как будто безотчётно жалась к нему всем своим пышным телом, хохоча и изгибаясь, точно её щекотали, поднимала руки, с которых сползали широкие рукава, обнажая их до самых плеч.

Тепло и аромат её прикосновений обдавали Севу жаром, от которого становилось жутко. Он сжимал веки, чтобы не видеть её и прийти в себя, и отвращение к ней боролось в нем с неопределёнными жадными брожениями, поднимавшимися наперекор всему в его крови.

Но вот завязали ей глаза, и она стала гоняться за обоими. Сева отлично видел, что у неё между платком и глазами есть маленькая щелочка, и она притворяется, что не видит.