Сапуниха

- Ага, - согласился женский голос и продолжил: - Тока уж не куритя в курене-то, дух такой чижолый, ажнык голова разболелась.

- А ты не дыши ртом-то, - вставил и здесь слово Антип.

На том и разбрелись по домам. О чём говорили, спорили и шептались, лёжа в постелях со сладкими жёнушками казаки, неизвестно, но только и на следующий вечер ни к чему не пришли.

Тогда стали вызывать поодиночке, уговаривать гуреевцев вступить в колхоз. Те отнекивались или отмалчивались. В конце концов, дело дошло до того, что активисты, зазвав одного из агитируемых в хату, припёрли к стенке, требуя согласия. Казачура заупрямился, что вывело из себя уполномоченных:

- Ну, раз не хотишь добром, ступай в выход, помёрзнешь, а как надумаешь - постучишь,- с этими словами запихнули в погреб и закрыли на замок...

По вечерам Авилович сидел под лампой, майстрячил какой-либо заказ. Чеботарь был знатный, изготовлял и мужескую и женскую обувь. Вот и сегодня в его руках - прям игрушка! - поворачивался дамский полусапожок. Шиком считалась обувь со скрипом. Мастер знал страсть клиентов и знал, как изготовить, чтобы при ходьбе подошва порыпывала.

За окном злилась вьюга, бросая пригоршни снега на стенки куреня, старалась залепить оконные стёкла, дёргала ставни, пытаясь растворить их. В жилье жарко гудела печка, делясь теплом с постройкой и людьми.

Время метаний, время размышлений, поступков. Куда поворачивается Россия, что ждёт её впереди? К кому притулиться? На чьей стороне правда? Не только Бузин мучился подобными думками и делился вслух с женою и домочадцами...

- Чё ж будем делать? Иттить в ентот колхоз-то аль переждать? Он, бають, Макея Гуреева в выходе закрыли... посинел весь от холоду... ну и дал согласию вступить в ихнию брягаду...

- Не знаю, Яшунька... Скотину жалко и себя жалко. А ну как поотберуть всё, ежели не вступим в... как яво?

- Колхоз.

- Во-во, колхоз. А?

- И я, мать, не знаю... Вот и гадаю. Может, подождём, может, послаблению дадуть... Пока, наверное, не пойду...

- Я тоже не пойду в колхоз, не-а, - соглашался с отцом Осюшка.

Утром метель утихла, занеся жилища, базы, заборы и плетни. В подбитых валенках, паря морозным воздухом, Яков обходил в задумчивости подворье, останавливаясь перед строениями. За каждым из них стояла отдельная история, занимавшая у него, никогда не отдавая обратно, время, силы и здоровье. Прищуривая левый глаз, брёл вокруг дома, залепленного снежными зарядами, что-то говорил вполголоса... Курень, залитый зимним солнцем, сиял от радости и показывал владельцу пожелтённые глиной бока... Вот два окна с гардинами пропускают божий свет в горницу, а то - одно - в переборку. Вот длинный коридор с комнаткой* красуются двумя окнами. Совсем недавно курень построили, только обживать начали, надеясь в спокойствии, в мире доживать свой век. Ан нет, получается, наоборот, смута и раздрай бродит по Гуреевскому, да и по всей стране... Вздохнул, заковылял дальше. Продолговатая землянка почти под крышу заметена и, кажется, прячется за сугробом, стесняясь неказистости. Летняя кухня, застывшая, тихая, примостилась на пригреве, бросая голубую тень на закром. Подошёл к курнику, где бродила птица, отыскивая что-то в кучке соломы с навозом. Здесь, под одной крышей, находилась и овчарня. Овцы, пуская пар из ноздрей, мелко дрожали, смотрели на хозяина невинными глазами. Слёзы затуманили взор Авиловича, устыдясь животных, направился к завозне*, что пролегла между кухнёшкой и закромом, подошёл к воротам, уронил на жердину голову. С ожесточённостью подумал: "Не пойду, не пойду в колхоз! Наживал, наживал и на тебе - отдай в чужие руки! Как же так?! Где справедливость? А ишо гутарють про неё кажный раз: всё будет по-честному. Не хочу такой честности... А там - будь что будет".

На следующий день, загрузив в сани восемь мешков зерна, отправил Стеню в хутор Рубёженский к сестре своей Вере. Нехай та продаст или по-другому распорядится добром, - чует сердце, проку не будет. Сытые, ухоженные кони легко бежали по наезженной дороге. Синий тенёк прыгал по следам, сугробам, ямам и бугоркам. Степанида ехала в радостном предвкушении встречи с тётушкой, дедушкой Яковом, бабушкой Христиньей... Колея петляла по степи, выбирая удобный путь, ныряла в балочки, вбегала на холмы с пригорками и вскоре привела к дальним гумнам Рубёжного, а затем - к ближним. И те, и другие располагались на высоком и крутом берегу Дона. Туда во время работ носили в зембелях* еду. Тяжеловато в гору взбираться, а надобно: без харчей проку мало от человека, особенно ежели пот проливает от зари до зари. А подкрепится трудяга, отдохнёт немного, глядишь, песню заведёт, недаром же сказано: коль серёдка полна, то и краешки веселы... Показались первые хуторские крыши из камыша, соломы или чакана. Люд побогаче предпочитал тёс или даже черепицу, но таких кровель было мало. Дорога заспешила вниз, к Дону, прибежав к переулку, что вёл к подворью дедушки с бабушкой. Сани спустились в овраг, заливавшийся по весне мутной водой, что бежала с перекатами и громким журчанием в реку. Поднялись на изволок* - на нём горделиво, величаво возвышалась церковь - значит, до двора стариков осталось рукой подать, а там и куренёк тёти Веры рядом...

Сидя у дедушки с бабушкой, попивая чай с бубликами, слушала их нехитрый, неторопливый рассказ о житие-бытие, но вскорости засобиралась в Гуревы: зимний день с заячий хвост, не успеешь глазом моргнуть - сумерки густой пеленой накроют округу... Да и небезопасно нынче ездить в вечернее время - озорует в здешних местах Сашка Ничипоров с дружками, среди которых злобой выделяются братья Конкины. Ничем не брезгуют. Недавно глухой иссине-чёрной ночью нагрянули в стоящий на отшибе домишко Лариона Ефтеевича, истребовали ключ от сундука, загнали стариков под койку, обобрав начисто. Хорошо, не поубивали.

Лошади, чуя дорогу домой, бежали резво сами - доверяя скакунам, почти не правила. Снова слева и справа тянулась бескрайняя степь, потресканная балками. В балки некоторые казаки увозили прятать хлебушек, покрывая по-хозяйски брезентом или пологом, хотя понимали, что всё равно пропадёт: если не мыши поточат, так иные грызуны или птицы продырявят мешки. А не увези - тоже пропадёт - заберут, выметут уполномоченные. Сдавали, конечно, хлеб в колхоз, но начальству казалось мало, казалось, население хитрит, припрятывая его на "чёрный день". Наверное, и так случалось, но ведь и "чёрные дни" у нас не редкость, поэтому понять людей можно было. Можно... Но...

Зима, как запряжённая в сани тройка, стремглав пролетела, уступив дорогу зеленоокой весне. Взвились жаворонки, звонко, трепетно выводя песнь из-под хрусталя небосклона; выползли из норок суслики и сурки; запорхали разноцветные бабочки.

Вместе с весной пришла новая жизнь. Организовался колхоз, хотя были в хуторе единоличники. Среди них - семья Якова Бузина. Весенний день год кормит, посему и колхозники, и собственники с раннего утра упирались в поле. То там, то сям слышалось: "Цоб, цобэ, в борозду", и быки привычно брели к пашне. Ходили упорные слухи, что скоро объединившимся пришлют "трахтур", он, мол, заменит и быков, и лошадей. Кто или что это такое - толком не знали, но хотели поглядеть на чудо, заменяющее скотину... За навалившимися заботами забыли о тракторе. Но однажды в коллективное хозяйство прикатил страшно рычащий агрегат с торчащей наверху трубой, из неё валил дым и вылетали искры. Над большими железными колёсами, усеянными треугольными шипами, возвышалось сиденье, на котором гордо восседал в красной сатиновой рубахе рубёженец Емельян Сачков. Вездесущие ребятишки первыми узрели машину и орущей от восторга и ужаса толпой скакали за невидальщиной, завёртывали с боков, забегали наперёд, стараясь хорошенько рассмотреть.

Да, появилась в деревне техника, оказывая огромнейшую помощь сельчанам. Радоваться бы надо было всем такому событию, да только одним помогали, а других обижали нещадно, записывая в кулаки и подкулачники, отбирая скот, сельхозинвентарь, земельные участки. И плакали так называемые "кулаки", запрягая в ярмо коровёнку вместо вола. И сами пахали, как волы, на своих десятинах. Многие понимали, что при притеснении, поодиночке, при отсутствии технических средств и животных трудно выжить. Не желая идти в колхоз, добровольно объединялись в артели, как бы примериваясь к будущей - неизбежной всё же - общности. Насильственной коллективизации противилось немало селян, и часто протест их перерастал в бунты. Достойный почин - совместный труд во благо общества - насаждался варварскими методами, поэтому вместо обильных урожаев получила страна голод тридцатых годов.