Сапуниха

Будучи бабушкой, отправляла письма дочери с внуками, и всегда те смеялись до слёз над её изложением хуторских и своих новостей. А когда приезжала в гости, вместе хохотали, читая корявые строчки, старательно, но безграмотно выведенные в тетрадных листках.

На кухне что-то громыхнуло. Вздрогнула, выпужавшись, перекрестилась, произнеся молитву, стала тревожно вслушиваться в тишину. "Может, мышка бегает",- подумала. Резкий металлический звук вернул в ещё одну пору былого...

Звон загремевшей посуды напомнил выроненную маманей крышку выварки*, что, дзенькнув о землю, судорожно завертелась, когда во двор въехали телеги с тремя из четырёх гробов, привезённых в Гуреев...

Гражданская война "веселилась" в смертельной пляске по просторам Дона, ухала взрывами снарядов, трещала винтовочными выстрелами и раскатывалась пулемётными очередями...

Рядом, у Еруслановского, вместе с поддерживающими белых казаками дрались с красногвардейцами кадеты, но в их хутор война ещё не ступала. Не знала тогда, да и всю жизнь не ведала, на чьей стороне сражался дядя Фома - родной брат папы (его привезли в одном из гробов), но запомнила отрубленное шашкой ухо, посечённое шрапнелью лицо и руки, покоящиеся на груди... Знала, что дрались в Калаче у завода Брыкиных, дрались беспощадно, не жалея ни себя, ни врагов. Хотя какие это враги? Ещё вчера сеяли хлеб, торговали, гуляли на одной земле, на донской. Всех объединяло единое звание - казак. А сегодня пробежала меж ними кошка, именуемая революцией, и разделились казаки на белых и красных.

Когда повозка, запряжённая лошадьми, привезла страшный груз, бабушка Марфа, выйдя на крылечко, не закричала, не запричитала, сжала губы и смотрела, смотрела на Хомушку... потом без стона, без звука, обмерев, упала... С тех пор померкла, резко постарела и вскорости преставилась Господу... Ненадолго пережил её и дедушка Авил...

После смерти дядюшки война нагло и бессердечно вошла в их подворье. В недавно построенном доме, в землянке стонали, метались в бреду, ругались, молились, взывали о помощи и просили пристрелить раненые. Кто-то потом поправлялся, а кто-то отходил к праотцам. Хоронили на клетке, завернув в шинели.... Одного... второго... пятого... десятого... Сколько же их, горемычных головушек с буйными чубами, покоится в земле гуреевской... да разве только в ней... По всей России-матушке в полях и ериках*, в лесах и холмах лежат и тлеют кости тех, кого так и не дождались в родимой сторонушке...

Отгремела, как ненужная, как побившая урожай гроза, гражданская сеча. Мало-помалу отходил от неё народ, точно примятая безжалостными ливнями и ветрами трава. Вроде бы и солнышко блеснуло из-за туч, обещая вёдрую погоду, да ощущение беды всё равно витало в воздухе.

Селяне настороженно относились ко всевозможным новшествам во все времена, не сулившим им обычно ничего хорошего. Но поверили, поверили большевикам, кинувшим, кажись, впервые клич: "Земля - крестьянам!" И взялись после лихолетья братоубийства за работу, словно пытаясь искупить свой смертельный грех за живущих и павших. Истосковавшиеся друг по другу - земля и люди - были неутолимы и неутомимы, как изголодавшиеся за время разлуки любовники. Да недолго утешались - в конце 1928-го года рысеглазый вождь с прокуренными усами решил, что все, кто предан, кто верен землице больше, чем возлюбленные, не достоин отрады, забыв о лозунге, который полонил крестьян с казаками. Постановил придавить самостоятельных, рачительных тружеников и объединить их с нищей, оборванной голытьбой. Возможно, правитель был искренен в стремлении таким путём вывести Советскую Россию в передовые зерновые страны, да, видимо, позабыл, сидя за Кремлёвской стеной, что любое насилие над личностью рождает сопротивление: активное или пассивное, но сопротивление. А, может, услужливые холопы Сталина на местах и в центре, сражаясь с богатством, запамятовали, что сражаться надо с бедностью, и подсовывали сводки, где во всех напастях были виноваты те, кто жил лучше, потому что трудился упористо на себя. А раз лучше - значит, богаче, не по-советски, отрываются от коллектива. Вот и надумали бороться с единоличниками, объявив многих кулаками, а посему - врагами власти. И выступил Иосиф Виссарионович на конференции аграрников-марксистов 27-го декабря 1928-го года с речью, где призвал "... повести решительное наступление на кулачество, сломать его сопротивление, ликвидировать его как класс..." И пошли ломать. Направо-налево, стараясь выслужиться перед вышестоящим начальством, искусственно множа количество зажиточных крестьян. О чём думали в то время исполнительные служаки? Сложно судить. Быть может, действительно верили в то, что, переведя богатеев (и настоящих, и липовых), отобрав нажитое у одних и раздав другим, сумеют осчастливить всех... Но, может статься, драли с других шкуры, спасая свою из-за страха, что уличат их в плохом исполнительстве постановлений партии... Наверное, случалось и то, и другое...

Как бы там ни было, но и до Гуреевского докатилась волна коллективизации.

Зима в том году была вьюжной, металась по степям буранами с пургою, словно отражая настроения, кипящие в душах казаков. Одни громко агитировали за совместное хозяйствование, другие, больше шёпотом, озираясь по сторонам, убеждали, что "енти" большевики ни к чему хорошему не приведут. Не знают они жизни казачьей, не уважают обычаев и традиций, испокон веку укоренившихся здесь.

Однажды, когда так же било и курило*, Стеня, укутавшись по глаза в платок, была одной из посыльных, ходила по дворам, оповещая о собрании, что должно состояться в просторном круглом доме* Татьяны Ехимихи. Вечером в набитой до отказа горнице Епихиных гудела и волновалась толпа. Шум утих, когда вошли уполномоченные: Аверий Бузин, Василий Котельников, лысовец Купреян Семёнович и незнакомец. Отряхнув одежду, оббив шапки и обувь, направились к столу, застелённому красной материей. Аверьян, оглядев присутствующих, громко сказал:

- Станишники! Собралися мы нынче для того, чтобы порешить дюже важный вопрос. Я долго не буду рассусоливать и скажу, што наступило новое время, и, стало быть, жить надо по-другому. Вот об новой жизни и расскажет вам товарищ Колесников.

Тот, высокий, статный, поднялся со стула, опёрся руками о столешницу, подался вперёд и произнёс:

- Товарищи казаки и казачки! Мы собрались здесь с целью объединиться в коллективное хозяйство - колхоз. Для чего это надо? Для того, чтобы бороться с урожаем...

- Борются за урожай, а не с им,- перебил оратора задиристый тенорок.

Председательствующий постучал предостерегающе по графину с водой, а выступающий продолжил:

- Значит, бороться за урожай и за лучшую жизнь для казаков и крестьян. А для этого надо быть всем вместе, сообща, и чтобы всё было общее: и скотина, и зерно, и сельхозинвентарь...

- И бабы, выходить, будут обчие, - уточнил тот же тенор.

- Нет, только животные и всевозможные механизмы: сеялки, плуги, веялки. А ты, товарищ, не смейся, от женщин польза тоже бывает большая...

- Ага, особенно когда уташишь в балку али в кушири* у Лиски, - не унимался оппонент.

Раздался дружный хохот, от которого закачались клубы дыма самокруток и в лампе шаловливо колыхнулся огонёк.

- Будя вам гоготать,- устыдил всех Аверий,- тебе, Антип, абы зубы скалить. Дело сурьёзное - неча шутковать, ряшать надо-ть насчёт дальнейшего, а ты...

- А чё я? Как народ скажить - так и сделаю.

Уполномоченный долго убеждал присутствующих о пользе совместного хозяйствования, а в конце речи предложил: "Ну, что, товарищи, может, уже сегодня начнём наше правое дело, и кто-нибудь желает записаться в колхоз?"

В помещении зависла тишина, только слышались вздохи мужчин да бабий шепоток. Потом кто-то промолвил:

- Дело впрямь сурьёзное. Тут покумекать надобно. Давайте-ка взавтра опять соберёмси, а ноне уже поздно - скотине давать пора и самим вечерять.