Сапуниха

... Руку ширнуло болью от воспоминаний, старушка вернулась в настоящее. Тишина по-прежнему стойко держалась в доме. Горела настольная лампа...Никак не могла сообразить, что же сейчас: ночь, утро или вечер. "Либонь, ночь, - подумала. - Нихто не ходить, нихто не разговариваить..." В ногах кровати сладко потянулась, уркнув, пятнистая кошка, перевернулась, зевнула и замурлыкала, уставившись на Сапуниху. Сапуниха... Кто и когда так назвал - уж и не помнит. Но прозвище, наравне с обращением Яковлевна, прочно прикрепилось и шагало по жизни.

Помимо базов, сараев находилась и другая, не менее тяжёлая работа. Копали силосные ямы, выбрасывая десятки кубов землицы, потом наполняли траншеи присоленными сеном, силосом и закапывали. До зимы. А в стужу и метель отрывали запасы, кормили скотину. Бьёт, вьюжит, курит - свету белого не видать, а доярки с наполненным пологом за горбом, что выворачивает руки, со слезами на глазах - то ли от ветреных хлыстов, то ли от усталости, то ли от жалости к себе - брели к коровушкам, которые ждали кормилец, устремив на них грустно-влажный свой взор... А ещё надоенное надо было отвезти в Поповку. У всех дети или престарелые родители, вот и ездили по очереди. Дремлешь в подводе - быки дорогу знают, сами бредут.

Первая по возвращении в Гуреевский зима выдалась снежной, суровой, даже злой. Метели с вьюгами заносили балки, ерики и падинки, а, нагулявшись по просторам, вихрем врывались в хутора. Змеились по закоулкам, рвали ставни куреней, заметали базы, дворы, землянки. Дров мало, не говоря уже об угле, поэтому топили кизеками (кизяком*), татарником, соломой. Те, прополыхав в печке, уносили в трубу вместе с дымом тепло. Вода в принесённых в хату вёдрах покрывалась ледком, приходилось, чтобы напиться, разбивать его. Варятка, возвращаясь с работы (ухаживала за быками), вешала одежду на притолоке, находящейся возле печки, с одежды капала влага, к утру на полу образовывался замёрзший бугорок.

Вместе с буранами носились ночами по поселениям обнаглевшие волки, коих расплодилось великое множество. Не раз утром, выйдя на покосившееся, отошедшее от порога крыльцо, видели во дворе следы зверья и виновато выглядывающую из-под ступенек Дамку.

Весной перевели на ферму в Качалин. Дождь, грязь, туман, слякоть, ежедневные походы выматывали до потери пульса, а ведь нужно и управляться по домашнему, пусть небольшому, хозяйству. Поэтому после некоторых колебаний решила перейти на центральную усадьбу. В Качалине приютила крёстная - Степанида Климентьевна Братухина, небольшого роста женщина с добрым, покладистым характером. Потом, забрав дочь, поселилась в рытушке, мечтая о небольшом хотя бы домишке. Вскорости дали жильё в двухквартирке.

У соседей был мальчонка, любивший играть с ней. Переворачивая табуретки, садился в них, изображая машину. Вместо руля приспосабливал крышку от кастрюли и фырчал, подражая двигателю.

- Садись, прокачу, - распахивал воображаемую дверцу.

Устраивалась в "автомобиль", и "катались" по мнимым дорогам и полям.

- Давай теперь я буду шофером, а ты - стажёром,- предложила.

- Не справишься.

- Это почему же?

- У машины мотор часто глохнет.

- А ты его замати,- предложила соседка Варя, зашедшая за какой-то мелочью.

- Чем же я буду матить? - с недоумением уставился на неё мальчишка.

- Чем, чем... Хреном и ман...

- Будет тебе, - прыская смехом, остановила дальнейшее объяснение...

... Рабочих рук не хватало, и однажды к ним во двор заглянул председатель колхоза С. Ф. Багаев. Валюха, будучи дома, смекнула, в чём дело, метнулась в сарай, надеясь спрятаться там. Обезьянкой взобралась на чердак, решила отойти от лаза подальше и... провалилась. Доски, очевидно, подгнили. Зацепившись за что-то серпиновой юбкой, беспомощно повисла, боясь подать голос о помощи. Спиридон Филиппович, обследовав жильё и подворье, вошёл в сараюху.

- Висишь? - усмехнулся.

- Вишу.

- Ну-ну, - хмыкнул, выйдя вон. В открытую дверь Валя видела, как тот шагнул в квартиру и вернулся со свёрнутым матрасом, внутри матраса находилась подушка. Положив поклажу в тарантас, вернулся к ней. Крякнув, снял, молча отнёс, усадив сверху на свёрток.

- Поехали,- полувопросительно, полуутвердительно произнёс, обернувшись к спутнице.

- Угу...

Чмокнув губами, председатель дёрнул вожжи, лошадка побежала по мягкой дороге. Из-под колёс заклубилась пыль, окутывая седоков... Когда приехали в бригаду, присутствующие легли со смеху, увидев заплаканное, со следами слёз и разводов от ладошек личико пополнения.

Вставать приходилось рано-рано, чтобы к восходу солнца справить завтрак для колхозников. Огромнейший, врытый в грунт котёл, под которым находились горны, булькал нехитрой похлёбкой. Едоки не привередничали, обжигаясь, наяривали приготовленное, нахваливая юную повариху.

- Молодец, дочка! Скусно... добавь-ка ишо.

Было приятно и... ужасно хотелось спать. Постоянно.

По вечерам, очищая опостылевшую картошку, Валентина слушала балалайку и людской гомон. Молодёжь топтала в танце землицу, выкрикивая что-то разухабистое и распевая не всегда пристойные частушки, постарше - добродушно похохатывали и подбадривали веселившихся. Постепенно всё вокруг замирало... Тишина подкрадывалась к стану, укутывая сонным покрывалом. А ей приходилось мыть проклятый котёлище, готовиться к следующему, да нет, уже наступающему утру. И так изо дня в день.

Иногда Степанида забегала к дочери, угощала испечёнными (большими, на всю сковородку) пирожками с морковью или грушами, а пока та ела, уговаривала:

- Ты не горюй, Валюшка... Скоро тебя освободят от работы. Потерпи, родная, потерпи...

"Сколько же Вале придётся терпеть?- подумала. - И Вале, и мне самой..."

Да, жизнь соткана из терпения. И труда. Тяжёлого. Изнурительного. Ежедневного.

Кажется, вчера это было, а прошло... Ох, сколько времени прошло...

С тем же старанием работала пояркой, телятницей, дояркой, в Суровикино дорогу к заводу мостила... Куда посылали - там усердствовала.

Остались позади тяжкие послевоенные годы, когда и сами голодовали, как перед войной, и скотина околевала с голода. Опять ходили по балкам, собирали желудки. Добавляли потом в перетёртую из жёлудей муку лебеду и прочую траву, вновь пекли "лепушки". А чтобы коровушек сберечь - раскрывали базы и кормили соломой с крыш. Так вот выживали. И выжили. К сожалению, не все. Захворала и умерла, когда, сдавалось, лишения остались позади, Ариша, оставив малютку Раечку...

Незаметно, а главное, скоро выросла Валя. Уехала в Калач. Работать и учиться.

А она по-прежнему трудилась в Качалине.

Когда дежурила, старалась поддерживать порядок на ферме: ясли полны корма, подстилка свежая, дорожки песком посыпаны. Будучи и здесь старшей дояркой, корпела наравне с подчинёнными.

Обмазав очередной плетень, женщины, войдя в телятник, повалились на солому, укрывшись халатами.

- Лёна, гляди, а то ветром надует - забрюхатишь, - скалилась насмешница Нюрка Лобанова.

- Щас...- лениво отвечала подруга, - тут как раз забрюхатишься... Скорей спину сведёт от сквозняка.

- А ты в угол подвинься - глядишь, там повезёт,- продолжала Лобаниха.

- Вот привязалась, как муха...

- Дайте подремать, - обратилась к товаркам Ганя Братухина,- а то сщас придёт Фёдор Савельевич и пошлёть куды-нибудь...

Не успела проговорить, как раздались шаркающие шаги бригадира.

- Лёгок на помине, - вздохнула Нюша Братухина.

- Чаво? Не услыхал я... - стоя в дверях и привыкая к темноте, произнёс дядя Федя. Потом, помедлив, добавил: - Надо-ть, девки, кизеков нарезать...

- Да мы дюже уморились, Савелич. Базы тока обмазывали, плетни плели.

- Ничё-ничё, помаленечку, потихонечку... за вами нихто ж не гоняить... - гнул своё Татаринов.

- От старый хрен, прилепился, как банный лист... - огрызнулась Лобанова.