Страница 33 из 46
Однако с восприятием авангардных театральных постановок Мейерхольда или Вахтангова непрерывно возникали трудности: "Я напряженно следил за всеми эпизодами, но, несмотря на это, я никак не мог их связать. Понять я ничего не понял. Вещь мне показалась очень трудной и запутанной. По-моему, эта вещь написана не для рабочих. Она трудно понимается и утомляет зрителя. После первой части - сумбур в голове, после второй - сумбур, и после третьей - сумбур. Бывают фотомонтажи, которые можно назвать "Прыжок в неизвестность", или "Кровавый нос", или "Арап на виселице", или как угодно. В таких монтажах есть и бутылка от самогона, и наган, и люди в разных костюмах и позах, и автомобили, и паровозы, и оторванные руки, ноги, головы... Всем хороши они, только до смысла никак не доберешься: хочешь сверху вниз гляди, хочешь - снизу вверх - все равно ни черта не поймёшь! Так и в этой постановке. Чего там только нет. И папа римский, и книги, и развратники, бог и ангелы, кутежи, танцовщицы, фокстрот, бомбы, собрания, даже и рабочий зачем-то припутан. Все это показывается в таком порядке, что нельзя даже узнать, где конец, где начало. Рабочий, попавший на такую пьесу, выходит совершенно ошалевшим и сбитым с толку. В новых постановках много несуразного." (Из книги "Писатель перед судом рабочего читателя") [37].
Традиционная модель описания советской культуры, сложившаяся как на Западе, так и в 1960-е годы в СССР, строилась на том, что отрицание культуры прошлого исходило либо от авангарда, либо от Пролеткульта, т. е. "слева" и "справа" внутри культуры. При этом постоянно не учитывалось то обстоятельство, что отрицание культурной традиции, основанное на соответствующем эстетическом пороге массового восприятия искусства, исходило от широчайших масс города и деревни, активно вовлекаемых новой властью в культурное строительство. Советское государство, как и советская культура, были в буквальном смысле созданы народом, отметавшим всё навязываемое ему извне чуждое его духу.
(Раздел 5). Психологический настрой молодёжи в первые годы утверждения советского строя определил в повести "Котлован" А. Платонов:- "Уже проснулись девушки и подростки, спавшие дотоле в избах; они, в общем, равнодушно относились к тревоге отцов, им был неинтересно их мученье, и они жили как чужие в деревне, словно томились любовью к чему-то дальнему. И домашнюю нужду они переносили без внимания, живя за счёт своего чувства ещё безответного счастья, но которое всё равно должно случиться. Почти всё растущее поколение с утра уходили в избу-читальню и там оставались не евши весь день, учась письму и чтению, счету чисел, привыкая к дружбе и что-то воображая в ожидании". Пришвин уже в 1918 году заметил, что "у них не было чувства жизни, сострадания, и у всех самолюбивый задор."
С задором советские люди стали строить ракеты и покорять Енисей. То был всплеск симбиоза русского "инстинкта подъема к общему делу" (Пришвин), как инстинкта, унаследованного у прошлого, и самолюбивого задора юности, с прошлым порывающим. Обнаружив в этом "кожу русского народа, Цветаева с восторгом написала:
Челюскинцы.
Звук,
Как сжатые челюсти,
Мороз из них прёт,
Медведь из них щерится.
Цветаева так чувствовала это время:
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал,
Россию восстанавливаю,
Из сырости и свай,
Из сырости и серости,
Пока везде не встал
И не вмешался стрелочник.
Но вскоре коммунистический задор стал увядать. В среде интеллигенции стал проявляться тонус тоски, скуки, злобы и раздражения. Пастернак дух революционного времени ощутил как тоску. Бабель - как скуку. Одним, чтобы скуку заглушить, приходилось "забыть, что на носу очки, а в душе осень". В других скука лишь "распаляла сладость мечтательной злобы". Этот процесс увядания накала задора, чувства ответственности, дружбы, трудолюбия показан в "мифопоэтической" (по выражению Х. Костов) повести Платонова "Счастливая Москва".
Всё осложнялось тем, что "большевистская труха в среднем пришлась по душе многим крестьянам - этой торжествующей середине безземельного крестьянина и обманутого батрака". (Пришвин). Освобожденный народ сквозняком либерализма подуло в служащие и в интеллигенцию. "Переходя в интеллигенцию, народ уничтожает себя и интеллигенцию", - так обобщил Пришвин свои наблюдения. Пастернак в 1922 году писал: -"Я был у Вас однажды в институте (Брюсовский художественный институт) и вынес самое тяжелое впечатление именно от той крестьянской аудитории, которая постепенно вытесняет интеллигентский элемент и ради которой это все творится. Я завидую тем, кто не чувствует её, мне же её насмешливое двуличие далось сразу, и дай Бог мне ошибиться".
На этом сквозняке
Исчезают мысли, чувства,
Даже вечное искусство
Нынче как-то налегке!
писала А. Ахматова о том времени.
Ничто не проходит бесследно: "насмешливое двуличье" впоследствие стало фоном развивающихся событий. Хрущев призывал брать пример с Запада: по его инициативе в Москве была организована беспрецедентно огромная выставка культурных и технических достижений США; разрешён широкий прокат фильмов "Америка глазами француза" и "Градостроительство США" о жизни среднего класса Америки, не содержащих какого-либо политического контекста; издавалось множество мемуарной литературы западных политических и военных лидеров времени Второй Мировой Войны. Эти книги в Москве распределялись среди руководителей разных учреждений, но на целине, где во время уборки урожая работало множество студентов разных вузов страны, были доступны любому вошедшему в книжный магазин. Хрущев приоткрыл "железный занавес", одобрив Всемирный Фестиваль Молодежи в 1957 году. Он возродил генетику, послав без шума в конце 50-х годов большую группу выпускников биофаков лучших ВУЗов страны на длительную стажировку в США. Он отстранил Лысенко от влияния на науку благородным образом, предоставив ему возможность тихо доживать свой век в маленькой лаборатории с несколькими преданными учениками, защитив его тем самым от растерзания бывшими "преданными" ему (Лысенко), оказавшимися не у дел в силу их неподготовленности к восприятию хлынувшей в Россию современной генетики. Он усмирил военных, набравших с окончанием войны большое влияние, возбудив тем самым их лютую к себе ненависть. Однако мы, молодые интеллигенты, воспринимали это с "насмешливым двуличьем" крестьян Брюсовского художественного института.
Объяснение причин такого исхода дал Блок: "Запад нёс положительные начала науки, России чуждые. Они стали удобрять русскую народную почву веществами для неё ядовитыми. Требовалось какое-то высшее начало. Раз его нет (в положительных началах науки), оно заменяется вульгарным богоборчеством декадентства и кончается неприметным и откровенным самоуничтожением - развратом, пьянством, самоубийством всех видов".
"Испытывая нехватку прочного религиозного метафизического фундамента, наша повседневная жизнь распадается на мелкие кусочки пустых и вульгарных социальных ритуалов", - подтвердил пророческий диагноз Блока спустя почти сто лет хорватский философ С. Жижек (2006), наблюдая жизнь современной Европы. Россия же стала приближаться к конечной стадии коррупции: люди стали черствы друг для друга. Это очерствение заметил немецкий писатель Г. Белль, написавший в 1979 году: "Не произошла ли за спиной марксизма со всей его западностью нежелательная вестернизация русского человека, возможно, уже непоправимая,вопреки ценимому в русских чувству братства?"