Из глубин

- Внимание, внимание! Время жителей и гостей столицы, - вдруг куда более отчётливым голосом разразился репродуктор. - Время вспомнить, зачем мы здесь сегодня, в День Великого стояния.

Голос то ли мужской, то ли женский, каждую секунду чуть меняющий тембр и интонацию, но неуловимо остающийся тем же, свободно лился через динамики.

- Есть выбор воли и есть выбор обстоятельств, мы не можем отменить одного и не можем отречься от другого и мы никогда не видим заранее, какая из чаш в итоге будет наша - до последнего. Мы не знаем, когда начнётся битва, а когда она начинается - не знаем, чем она завершится, и каждое наше решение отражается в зеркалах случайностей. Мы стоим на перекрёстке дорог - как те, в чью честь носит название этот день: несколько человек, несколько упрямцев, у которых не было ничего, кроме веры, что враг развернётся и уйдёт по их словам. Будет ли победа за нами - так, как была она за ними - это нам неизвестно, никто не скажет нам и никто не даст гарантий. Мы можем только верить, выходя на очередной перекрёсток - даже если больше ничего не остаётся. Верить, что всё это не зря.

- Какой-нибудь неудачно вышедший, наверно, поспорил бы с этим, - шёпотом предположил Мечеслав.

Георг улыбнулся в ответ.

- Не факт, не факт... - пробормотал он и хотел добавить что-то ещё, но что-то ещё утонуло в торжественной мелодии, грянувшей в динамиках.

Будто тени минувших веков столпились теперь по краям площадки: неожиданно близкие, будто бы знакомые, взаправду жившие здесь когда-то. Конечно, история о стоянии - всего лишь легенда, совсем не обязательно так было в действительности, но ведь кто-то слушал эту легенду на протяжении столетий, кто-то встречал этот праздник, прошедший сквозь время, год за годом, кто-то внимал таким же торжественным словам и откликался на них, тоже что-то думая по этому поводу... Век за веком, век за веком.

Похожее чувство владело им возле Часовой башни, и оно было непривычно и ново, но теперь - гораздо сильнее: когда картонные исторические фигурки в узнаваемых нарядах становятся вдруг настоящими, из плоти и крови - из обычных, как твои, плоти и крови, не сверхчеловеческих и не условно-кукольных, нечувствительных к боли. И им тоже наверняка было не по себе - там, на перекрёстке, без всяких гарантий.

В этот день все они были здесь. Ещё немного сгуститься теням - и выйдут, приблизятся в переменчивом свете такие же, как ты люди, и только древняя крепость будет так же выситься вдалеке: наверняка её кирпичную стену, высвеченную сейчас огнями, видели и они, когда стояли на этом месте...

Кто-то пристально смотрел ему в затылок. Наверно, уже с минуту. Мечеслав обернулся, но тень тут же ускользнула, затерялась в толпе и бликах, оставив по себе едва уловимый холодный запах земли - словно её только что разрыли. Странно, - подумал Мечеслав, - тут же сейчас ничего не роют. Он бросил взгляд по сторонам - вдруг всё же удастся обнаружить таинственных копателей - но тут взлетела первая звезда фейерверка и разорвалась в небе красными брызгами. Они уронили вниз свой отсвет.

Только тишина осталась теперь в доме. Это было ново и непривычно.

Машенька сидела в кресле - немного скованно, зажато, будто её стесняло что-то; хотя кресло, пожалуй, было ей даже велико. Машенька была в нём, как бабочка в коконе.

Лунев почти по-хозяйски прошёлся по комнате, окинул взглядом разную мелочь: стеклянные шарики, вазу с цветными вставками, стопку книг на столе (он тоже чувствовал себя неуверенно и нуждался в поддержке этих предметов). Шарики красиво переливались, но тронуть их он не рискнул: очень уж хрупкой казалась игра света на них, исчезнет - больше не возобновится. Вместо этого он легонько погладил причудливые, несколько вычурные перья в высокой вазе (фазаньи? или чьи ещё такие могут быть?)

- Неплохо тут у вас... - проговорил Лунев.

- Да? - то ли спросила, то ли согласилась Машенька.

Он не ответил: все точные и правильные слова затаились где-то, все, кроме этого "неплохо".

В этой похожей на кукольный домик комнатке Лунев не бывал прежде. Словно маленький зачарованный мир навсегда замер в одном из моментов, и все предметы здесь тоже застыли, заснули, и никто не тревожил их покоя, только кукольная девочка со светлыми, лунными волосами сидела посреди всего.

"Тогда отступят, будто насовсем, тоска и вязкая тревога", - всплыло в голове. Строчка из его недавних стихов. (Хорошо, кстати, он сообразил не лезть сейчас с этим к Веронике Николаевне, потом успеется). Пожалуй, та строчка была как раз об этой комнатке: теперь, когда первая скованность прошла, всё здесь успокаивало, делало все сложности, настоящие и будущие, не такими уж важными.

Он пересёк комнату, подошёл к подоконнику, где тоже разместилось много необычных диковинных штучек. Взгляд проскользил по ним, зацепился за небольшую фарфоровую шкатулку. Крышку украшали нарисованные венки чуть подвявших пепельных роз.

Лунев осторожно взял шкатулку в руки. Внизу почти сразу нащупался скрытый от глаз заводной ключ. Ах вот оно что...

Ключ поддался пальцам и повернулся хоть со скрипом, но легко. Лунев сделал им два или три оборота и открыл крышку. Миниатюрная парочка закружилась в вальсе, а из глубин шкатулки послышалась смутно знакомая мелодия, которую сей механизм переложил в тоненький отрывистый перезвон - что-то из детства, как далёкая полузабытая сказка.

- А я знаю эту песню, - неожиданно произнесла Машенька. - Иногда играю её на пианино.

- Да? - Лунев обернулся к ней. Машенька отчего-то смутилась и спрятала взгляд в обивке кресла.

Пожалуй, сейчас ему можно и понастойчивей.

- Тогда покажешь? - полюбопытствовал он. Машенька подняла взгляд, какое-то время подумала, но всё же кивнула.

- Покажу.

Другая комната была гостиной - большой и затемнённой. Пианино чёрной громадой стояло здесь у стены и слегка поблёскивало отражённым светом. Машенька присела рядом с махиной, та ощерилась узкими белыми клавишами.

Машенька коснулась их - неуверенно, будто и сама ждала от них подвоха. Молча подумала над чем-то.

- Я не могу вспомнить эту мелодию, - призналась она наконец. - Могу другую.

И вопросительно посмотрела на Лунева. Он кивнул.

Машенька вновь обернулась к пианино, занесла обе руки, снова несмело коснулась клавиш. На этот раз они откликнулись тихим нежным переливом.

Было что-то завораживающее в движении этих тонких пальцев и в том, как с ними в такт возникали и угасали звуки в недрах чёрного механизма. Лунев отошёл чуть в сторону от Машеньки, чтобы увидеть, как она играет - как если бы она была здесь одна и ни одной живой души вокруг. Тени растений колыхались в углах и запускали в комнату ночной тропический лес.

Машенька немножко склонилась в сторону, и из-под её пальцев вырвалась волна других, громких и мощных звуков, они вскинулись и зазвенели пронзительно, устремляясь в вышину - и там, в высях, на случайной ноте вдруг замолкли и опали, снова схоронились под клавиши.

Лунев приблизился. Что-то странно влекло его к этой маленькой кукольной фигурке: может, изгиб плеч в неверном свете или в звуках пианино, за которыми послушно следовали пальцы, обе руки беззащитно прикованы к белым клавишам - чтоб не нарушить, не потерять мелодию. Это было похоже на то, как билась о его сомкнутые ладони пойманная бабочка - он помнил, как-то раз. Приблизившись ещё больше, он остановился за спиной у Машеньки - почти вплотную.

Машенька однако была поглощена клавишами и его не замечала. Мелодия после взрыва лилась теперь спокойно и наполняла комнату приглушённым уютным светом. Прямо над пианино висело широкое и длинное зеркало, в котором прекрасно отражалась почти вся комната. Не сразу, но Лунев увидел в ней и себя.

На противоположной стене, прямо над его правым плечом - над левым плечом двойника в зеркале - висела картина. Дева Летенция - разглядел Лунев. Прекрасная в своём последнем танце, будто не сгорала в огне, а возносилась над миром - она знала, конечно же, знала, что её жертва не напрасна, и смотрела теперь победно и вдохновляюще, словно звала идти за собой. Лунев никогда не любил эту легенду.