Страница 53 из 68
Все молчат. И он молчит, если не считать его замечания после глотка из стакана, что, мол, на душе у него тяжело. Всем тяжело, если разобраться. У каждого эта тяжесть лежит в самой- самой глубине души. С таким грузом никакая душа не может сделать "оверкиль". Молчание оказывается общим, то есть несколько молчаний сливаются в одну большую Тишину, словно шарики ртути скатываются в один большой шар. Вашим молчаниям совсем не трудно слиться воедино, ибо они однородны. Их слияние свидетельствует о вашей душевной общности.
Итак, ваше общее Молчание наполняет каюту, а вне этого помещения тишина уже другого рода.
А стаканы наполняются, опустошаются, снова наполняются и снова опустошаются и...
Да, так о чем ты? Ах, вот о чем! Ну, конечно, только вроде бы и нет, это уже под вечер, возвращаясь к себе, падая на палу-бу (промахиваешься мимо койки), сам себе в состоянии дать от-чет. В чем? Пожалуйста! Ты отдаешь отчет в том, что ты - да. Понятно? И очень даже сильно - да. Да, да, да. Трижды - да! Да, да и еще раз да. Объективность - прежде всего. В тебе не ра-дость, нет, а горесть, и строгость, и воинствующая справедли-вость. Не только к другим, но к самому себе, бес-по-щад-на-я (чуж-ж-ж-дая), очень сильная справедливость к себе, да-да, именно (да, выпил, да, не вяжу лыка или все-таки вяжу? Кажется, вяжу...), но и к другим, и по самой высшей горестной справедливости достойны не осуждения, но любви вдруг среди ночи (ночи?) приходящие и водружающие тебя на койку, и за- тем один устраивается в ногах, а другой в изголовье или что-то вроде того, и ждут от тебя справедливости и строгости опреде-ленного ответа: да или нет, и при первом же взгляде становится ясно: нет. Но в том-то и дело, что поверхностное нет словно бы растворяется от мимолетного взгляда, истончается (и все это в настоящем времени), стекает, испаряется, открывая вечное и незыблемое да, которое так же вечно присуждено быть в тяж-бе с испаряющимся и остающимся лишь в воспоминании нет.
Но - трижды да! И не иначе? И не иначе!
Справедливости ради замечаешь, что ты все-таки да, но ради той же справедливости соглашаешься, что одновременно, безусловно, и нет, ибо, почему же ты все запоминаешь в таких чудесных подробностях!
Разумеется, не всё помнишь, чего-то просто вообще не воспринимаешь, чисто академически - понятно выражаешься? - ну, ладно, не будешь, не будешь. А может быть, и будешь. Короче говоря, каждая начатая мысль должна быть закончена, толь-ко часть тебе ясна, во всей своей ясности и глубине, а остально-го нет, как все равно, что на коробке далеких, далеких, однако, кажется, и ныне существующих, а может быть, и отживших, отмерших чужестранных сигарет, в спасательном круге, как в круглой рамочке, портрет морячка с персиковым лицом и в бескозырке. Вот именно поэтому (почему?) и вспоминается картинка, что (ах, вот почему!) портрет красавчика вроде бы извлекается круглым увеличительным стеклом, а остальное -- отсекается, нс попадает в сферу внимания, отсутствует так же, как и у тебя тогда еще происходит, но уж что находится в освещенном твоим вниманием и пониманием круге, то уж наличествует так отчетливо, словно бы ты абсолютно нет, остальное же отсутствует в связи с твоим все-таки абсолютным - да!
Рассуждение справедливо, не формально, а по существу. Раскрытый альбом ставишь себе на грудь ребром и пристально всматриваешься в изображение. Ты - нет, лишь изображение четко раздваивается, все-таки объективно ты сильно - да, поэтому закрываешь ладонью один глаз. Теперь без налета нет изображение самому сердцу говорит: "Да!" И ты кричишь:
- Да! Конечно, да!
И этот крик утверждает очевидность, отнюдь не очевидную. И этот крик души означает в действительности тихое "да", и слезы на глазах...
Первый - это дед. Ты его прекрасно знаешь и с альбомом его знаком. А второго, незнакомого, сразу же, несмотря на не-сомненное - да, узнаешь по загорелой руке с белесыми волосками и по белобрысому вихру на темечке...
Дальнейшее пропускается, ибо ты, находясь в состоянии сильного да, воспринимаешь всю действительность в искаженном виде, по существу, и нс воспринимаешь, а лишь формируешь из случайно застрявших в памяти восприятий разных других действительностей, и хотя первый посетитель и в действительности хорошо знаком, он - дед, второй неизвестен. Не могут рука с волосками и белобрысый вихор ему принадлежать, ибо он иной расы, рожденный темнокожим в таких-то и таких-то краях.
Что же касается того, с вихром, то вы его видите часа через два (впрочем, все часы на пароходе стоят) после того, как в каюте Каребы начинаете выпивать. Вспоминаешь: отправляетесь на корму, в духоту мутного дня среди океана... И так далее.
Туг, в тишине - кашлянье, чихание, хлопанье сидений, сморкание, отфыркивание, шелест, гортанные звуки, шарканье под креслами. Что еще? И еще что-то и еще что-то, но главное - продолжение напряженной тишины, отлетающей к стенам и потолку, готовой вернуться и все заполнить. А что Попру-жснко? Кашляет? Чихает? Ерзает? Ничуть не бывало. Притаивается и выжидает. Задерживает дыхание. Бледен. Выражение серого лица возвышенно. Глаза потуплены. Его напарница, кажется, спит.
Свободен, и - можешь всё. Думаешь то, что думаешь... Сквозь круглые линзы той красотки (что еще за красотка такая?) видна искаженная стена, кажется кирпичная (может быть, в театраль-ных кулисах?), плакат наглядной агитации, и опытный (заинтересованный) наблюдатель наблюдает, что линзы - вогнутые, то есть красотка близорукая, и эти линзы, их блеск и искажающая предметы прозрачность вызывают у наблюдателя ассоциации.
Всякие ассоциации. Какие, настаиваете? Пожалуйста: реабилитация. История человека, которого освобождают - не от злокачественной опухоли, и не от, скажем, инфаркта, и затем проводят реабилитационное лечение. Отнюдь. История человека, которого освобождают из заключения (лагеря пустеют и обезжизнивают), принимают на прежнюю службу, а он вдруг на улице лицом к лицу сталкивается с тем, кто некоторое время тому назад "учил" его в застенке. На этом истории сужде-но закончиться, ибо освобожденный, вернувшись домой в крайнем возбуждении, умирает от сердечного приступа.
Реабилита-ции - в медицинском смысле не потребовалось.
"Несвободный человек, - пишет такой-то и такой-то в своем романе "Доктор такой-то", - всегда идеализирует свою неволю".
Вы все (и ты в первую очередь) такие маленькие собачки: вы раньше времени формируетесь и вам уже неинтересно жить. Вы уже все-все знаете, вы уже нс развиваетесь, уже ничто вас нс удивляет, вы погибаете на дуэли, ибо соображаете, что это глупо, это нс обязательно. Цепляетесь за жизнь, такие маленькие собачки, лишенные способности к развитию, ибо все в вас уже и без того развивается до последней степени, а вернее - обозначается.
Всё - всё - всё обозначается, все детали, все черточки, и остается только вам... И умираете, хотя думаете, что живете. Вы - и ты в первую очередь - и есть циники. А?
Ты лишен церкви, между тобой и сутью нет посредников. Но ведь посредники - та же жизнь. Что за бедная жизнь без посредников! Чувство сиротства, наверное, и проистекает не от похмелья, как пытаются убеждать некоторые сочинители стихов, а именно от отсутствия в душе Посредника. Посредничество, как явление, и Посредник, как личность, есть, наверное, непременные факты, признаки, элементы человеческого сообщества. Без них - нет человека. Ведь, и, не имея По-средника, человек не имеет Его не потому, что тот не существует, а потому, что имеющийся - не устраивает. И не потому не устраивает, что Посредник плох, а потому, что в данной человеческой душе на-личествует дефект, который мешает готовности к общению с Посредником.
"Сие есть попытка псевдонаучного объяснения недочеловечности неверующих, то есть неспособных к Вере. Понятно я выражаюсь? Это должно быть понятно всем", - заключает Попруженко.
Попружснко раздваивается, одна из его ипостасей предлагает любимой, посещающей его произвольно, когда только ей заблагорассудится, особенно в последнее время, когда посещения его квартиры заменяются посещениями его воображения: