Страница 52 из 68
А вдруг не поздно и лишь кажется, что все кончено и нет возврата?
Токарный станок жужжит, потому что ты его включаешь, ведь должен же ты утром выходить на работу. Ты и выходишь и, оказавшись в мастерской, сразу же принимаешься точить! Эго уж твое дело, что ты там точишь, на то ты и точило. Главный судовой двигатель не работает, безмолвствует, и пароход без-вольно покачивается на океанской поверхности, то есть лежит в дрейфе. Ты очень смутно понимаешь, что же, в конце концов, происходит. Почему-то вы среди ночи меняете курс, идете на спасение, оказываетесь в каких-то нс поддающихся объяснению обстоятельствах, а именно: на судне не действует ни гирокомпас, ни лот, ни радиоаппаратура. Даже стрелка самого обычно- го магнитного компаса умирает.
И внезапно ты ловишь себя на том, что ничто тебя не касается, ничто не тревожит, ты прекрасно себя чувствуешь. На душе тихо, и окружающий тебя мир железа, стружек, машинного масла и масляной краски и еще чего-то там сурового, жесткого, неживого перестает действовать угнетающе, а как бы подергивает-ся теплой и даже какой-то сладостной дымкой. Да-да, сладостной! Грусть и любовь, оказывается, присутствуют в тебе постоянно, но обычно они загоняются в самые-самые непознаваемые душевные глубины, в непроницаемую тьму, в соседство к диким мор-ским рыбам. Ведь именно теми окраинными районами твоя душа сливается с мировым океаном, поэтому неизвестно даже: а есть ли эта любовь и эта грусть в тебе, не утекают ли они из тебя в какое- то неведомое измерение, по каналам и переходам, таинственно соединяющим земное существование всех вас с тем неизвестным, но жгуче желанным, страшным и прекрасным, чему нс знаешь названия, но что есть - Все!
Не вытираясь после душа, надеваешь на мокрое тело красную рубашку (красную!), шорты, сделанные из износившихся джинсов, и отправляешься в каюту. Душно. Обращаешь внимание на то, что кондиционер не работает, и потом вспоминаешь: ночью ты несколько раз его вырубаешь, когда отдраиваешь ил-люминатор, а потом, наверное, забываешь снова включить. Воспоминание о прошедшей ночи рождает в душе тревогу, ты даже почти бросаешься к иллюминатору взглянуть на приснившуюся яхту, нет ли се где-нибудь в океане, но останавливаешься. Тебе уже нс хочется заглядывать в иллюминатор, потому что ты-то слышишь посторонние звуки за бортом, не приснившиеся, а на- стоящие, а тебе нс хочется ничего знать.
Пусть знание приходит само, без малейших усилий с твоей стороны. В используемой возможности нежелания знать проглядывает возможность свободы духа. Сознание этого вдруг проникает в тебя, создаст ощущение великолепного самочувствия и душевного здоровья, несмотря на духоту, влажность и несмотря даже на ту жуткую (жуткую ли?) грусть. А возможно ли здоровье духа без этой неотвратимой и всеочищающей грусти? Стоишь посреди просторной каюты, и тут кто-то ударяет кулаком (или ладонью) в дверь.
Дверь распахивается, показывается бородатое с хитрецой лицо Каребы. Обладатель лица с таким выражением в любой миг готов к подвоху или же к самой бескорыстной дружбе. Сей-час же оно просто-напросто бородатое и усатое (полуседая, какая-то пегая бороденка и такие же усишки), ни хитрости в нем нет, ни готовности учинить подвох. Доброжелательство в глазах, окруженных морщинками - светлыми-светлыми и тоненькими, словно бы нанесенными очень тонкой кисточкой белилами на дочерна за-горелую кожу. Он хочет сказать что-то, но медлит. Смотришь на него с недоумением, при этом вежливо приглашаешь проходить.
Он плюхается на диван, его седоватый вихрастый затылок оказывается под иллюминатором. Вы смотрите друг на друга.
- Ну... В общем, вот что... - тихонько проговаривает он, и тут губы растягиваются в улыбку, глазки тонут в морщинах, обнаруживается отсутствие одного из зубов и слышится чуть по-свистывающее сипловатое хихиканье. - Выпить хочешь?
В другой раз ты послал бы его куда подальше, даже если бы и хотел: выпивка у тебя есть, ты ни в ком не нуждаешься. Тем более послал бы его, учуяв, что он нацеливается на чужие запасы. Но сейчас, хотя еще секунду назад, у тебя даже в мыслях не было выпивать, киваешь, потому что в душу входит любовь и за-полняет ее всю.
Он кивает тебе, приглашая следовать за ним. Ты любишь его и любишь остальных, тех, что уже ожидают вас, рассажива-ются в его каюте, готовят граненые стаканы, нарезают селедку и толстые куски хлеба...
Крошки на пластмассовой столешнице, забрызганной подсолнечным маслом.
Вы выпиваете, после чего ты поднимаешься с дивана, на котором сидишь среди других, взглядываешь в иллюминатор. Чужой спасательный бот стоит неподвижно, словно вклеенный, в тихую воду возле нижней площадки парадного трапа. Не видишь веревки, которой бот привязан к пароходу, а может быть, он и нс привязан? Он на-поминает очертаниями спасательный бот вашего судна, других пароходов, и все же в нем есть что-то незнакомое, чужое (чуждое), хотя на многих судах, на которых тебе приходится плавать, присутствуют в качестве спасательных именно такие: всплывшая подводная лодка с высоким лазом над крышей в форме широкой трубы и с круглыми иллюминаторами, так что все это сооружение больше походит на какой-то таинственный и чуждый аппарат, от которого скорее самим следует спасаться. Особую чуждость придает ему высокий прут антенны, мутно поблескивающий в невидимых лучах скрытого всеобщей дымкой солнца. Он кажется необитаемым, хочется смотреть на него дол- го, изучать, он тебя интересует, так как ты понимаешь: в нем заключается нечто большее, чем просто спасательный бог. Вот он начинает заметно покачиваться, поверхность воды покрыва-ется сетью морщин, точно шотландской клеткой. Задраенный доселе люк приоткрывается. Ты видишь загорелую руку и даже замечаешь белесые волоски на ней. Тут же показывается белобрысая макушка, и тебе вдруг резко не хочется смотреть в иллюминатор на чужой бот и на одного из его обитателей.
Снова оборачиваешься к ребятам, которые сидят кто рядом с тобой на диване, кто на койке, кто в кресле. Дружно чокаетесь, и тут раздается стук в дверь. Кареба смотрит на каждого из вас (глаза у него широко открываются и снова превращаются из темных треугольников в обычные глаза -- белок, зрачок, роговица), словно бы спрашивая: что делать? Что делать, и на-до ли что-то делать, и почему надо что-то делать? Молчание. Стук повторяется, и Кареба произносит:
- Открыто!
Еще какое-то время проходит в тишине, в безмолвии, несколько раз пароход успевает медленно-медленно перевалиться с борта на борт, только после этого дверь приоткрывается, и вы видите лысоватого, но при этом давно не стриженного седого старичка с розовыми в прожилках щечками и с носом картошкой (небольшая хорошо вымытая картофелина), и, хотя щечки розовые, все же видна под розовостью бледность, вызванная то ли страхом, то ли еще каким-нибудь сильным чувством. Вот уж не думаешь, что помпа способен открыться в таком виде. Внешность его не изменяется, остается прежней, знакомой, но никог-да в голову не может прийти воспринять его этаким старичком, на которого (в воображении, понятно) надеваешь жабо, бархат-ный берет, а также камзол, пышные штанишки, плащ и туфли на каблуках и с серебряными пряжками. Граф -- и только! И в глазах слезы.
-- Выпиваете? -- спрашивает и, не дожидаясь ответа (никто давать cm и нс собирается), тихонько произносит: -- Нальете?
Требуется понять, и это действительно так (нет, действительно, так и не иначе), что это чужой человек, нежданный гость, посторонний, и Каребины глаза еще более расширяются и могут даже большими показаться, нерешительно взглядывают. Нет, это нс Кареба, это кто-то другой смотрит его глазами на тебя, на всех остальных по очереди, словно бы спрашивая: нали-вать ли? Каждый, не сговариваясь, предлагает свой стакан. Игнорируя вас, Кареба отрывает от столешницы, точно медицинскую банку со спины больного, никем не замеченный стакан, аккуратно наполняет его на треть. Граф осторожно с глубокой благодарностью принимает стакан с алкоголем, подносит к морщинистым губам и, запрокидывая голову, медленно пьёт. Слезы, текущие из глаз, не успевая достигнуть круглых вершин графских щечек, возвращаются тем же путем назад, к глазам, и тут он их отирает той и другой сторонами кисти...